— А ты больше к чему тяготение испытывал?

— Я был, скорее, таким ущербным парнем — не очень готовым к настоящей, реальной жизни. Ну, предположим, мама считала, что я утром уезжаю в ПТУ, а я полгода ходил на Московский вокзал, общался с бомжами и только ночью возвращался домой. Они думали, что я такой же бомж, как и они, и тоже живу где-то в подвале, только скрываю свой адрес.

— И зачем это тебе было нужно?

— А там жизнь своя, интересная. Где-то я читал, что в Париже если человек попал в клошары, то он уже никогда назад не вернется. Ты — человек мира. Тебе тяжело и холодно, но ты никому ничем не обязан, тебе не надо ни за дом, ни за свет платить, ни заботиться о детях… Это целый мир, целый пласт жизни. Достал денег, купил политуры или водки — уже событие! У нормального человека каждый день — работа, потом надо получить деньги, поругаться с женой, с детьми. А там — целый день, как жизнь. В нем огромное количество часов, в которые происходит масса вещей. Да — холодно, тяжело, чешется, не моется… Я ходил в гости, в подвал на Кузнечном — там люди на трубах лежат, политуры огромное количество, одеколона…

А позже, в 15 лет, меня потянуло в другую крайность — я начал ходить с бригадами ДНД от своего ПТУ. Ментом хотел быть, Шерлоком Холмсом. Но недолго это продолжалось.

— Наверное, тебе для полноты картины надо было и за решеткой побывать?

— Бывал, не раз. То за кого-то заступлюсь, то еще какая-нибудь ерунда случится… Например, едет ребенок на велосипеде, а я ему в шутку: у-тю-тю! Ребенок падает в кусты от испуга. Я попадаю в милицию, менты начинают по карманам шарить, часы пытаются снять, что мне не нравится. Ах так, не нравится — начинают избивать, и все — уголовное дело.

Или, предположим, я вечернюю школу заканчивал — и вдруг меня допускают к экзаменам. Мне это так трудно далось, и я, радостный, отметил и пошел в кинотеатр «Великан». Купил дорогой билет. И заснул в кино. Просыпаюсь — по карманам шарят. Я его хватаю за руки — тут меня начинают вдвоем скручивать, а еще и билетерша ногами бьет. Я всех расшвыриваю, по лестнице спускаюсь, меня догоняют, и один из мужиков вдруг хватает телефон… А я снимаю штаны, показываю задницу, беру трубку телефонную — и по голове его. Выхожу из кинотеатра, а там стоит «хмелеуборочная» машина, и меня туда швыряют. Оказывается, эти мужики, что мне карманы чистили, — внештатные сотрудники милиции, которым я оказал сопротивление. Опять начинают уголовное дело шить. Но, к счастью, находится сердобольная старушка, работница кинотеатра, которая давно страдает от этих «сотрудников» — на них, как выяснилось, все время жалуются, что они обирают людей. И «следачка» хорошая попалась, поэтому дело рассыпалось.

Или совсем недавно — стоим мы с одним актером ночью, на улице Жуковского, вышли после премьеры, обсуждаем Гарольда Пинтера. Идут пацаны здоровые, малолетки. Толкают нас, вдруг смотрю — Сашка на панели лежит. Я его поднимаю: ребята, что вы делаете, у человека плохо с сердцем! А эти: что такое?.. И начинается… Ну, сами напросились. Достаю газовый пистолет и стреляю одному из них в плечо холостым. Они убегают. Мы доходим до Восстания, вдруг останавливается автобус с ОМОНом. Нас на землю укладывают, пистолет забирают и в милицию везут, на Лиговку. Привозят, там этот пацан заявление пишет. Разрешение на пистолет у меня есть, но дежурный на Сашку орет: «Ты, артист, я тебя посажу…» И мне пришлось ушами хлопать, на голове стоять, анекдоты рассказывать. Целый час клоуном работал, чтобы нас выпустили.

Мы выходим, с грохотом закрывается металлическая дверь. Проходим 10 метров, там у гостиницы проститутки стоят — и вдруг одну из них парень бьет по лицу. Я бросаюсь ее защищать, но Сашка меня оттаскивает: «Витя, не надо, давай домой пойдем». Нас бы опять туда же забрали… И стоит ли это делать, вообще?.. Все время рассуждаю, стоит или не стоит, но каждый раз ввязываюсь.

— А с «Крестами» были ли связаны в твоей жизни какие-то события?

— Когда я водителем работал — капусту туда на грузовике привозил… А недавно в «Крестах» устраивали КВН, я там был в жюри — и меня провели по всей территории. На стенках — много слоев краски, и я почувствовал, что унижение, ненависть, безнадега — все впитывается в эту краску. Я выпил там, бродил по коридорам — и мне было страшно, я две недели не находил себе места. Причем большинство сидящих там людей — те, которым и тридцати нет. Я вспоминаю, что сам был таким же дураком. И сейчас во дворе моем таких же ребят полно. Вижу — в парадной шприцы валяются. А чем я могу им помочь, этим ребятам? Жизнь у нас страшная и неказистая. Кинематографа нет. Видел по телевизору «Кинотавр» — междусобойчик такой. Болото. Пар выходит — и только хуже становится.

— Как-то уж слишком пессимистично ты настроен…

— Я недавно понял: когда я что-то ругаю, в театре или в кино, я и про себя тоже говорю. Просто к себе мне претензии труднее сформулировать. Как и многие люди, я всегда боюсь перемен, боюсь чего-то нового. Новое ведь не всегда лучше старого. Вот один француз написал: мне в ГУЛАГе было легко, потому что, когда я попал туда, я сказал себе: это жизнь. И стал жить ею. А русские — мучались. Мы всегда мучаемся и вечно тоскуем.

— Ну так в этом, наверное, и есть «национальная особенность» русской охоты, рыбалки и любых других занятий?

— Да, отсюда и ностальгия наша — раньше вода была мокрее, и солнце яснее, и снег белее… Но, знаешь, однажды на съемках, в Кабардино-Балкарии, в горах, я осознал что-то важное для себя. Ясность наступила. Я вдруг понял, что стояли эти горы миллиард лет и еще триллионы лет будут стоять, а моя жизнь — меньше секунды. И как же ярко и точно я должен ее прожить… Вот когда приходят в голову такие глобальные вещи — наступает в душе покой. Когда находишь чему-то определение — тоже покой, значит, можешь работать. А если нет покоя, нет фундамента — чувствуешь себя хлипким, на всех бросаешься. И куда-нибудь влипаешь.

— Все же согласен, что с Кузьмичом «карты» у тебя легли удачно?

— Наверное, да. Но обидно, что