советской и постсоветской политике, предсказывающая различия в реакции лидеров на угрозы государственным интересам в зависимости от хрупкости их политического авторитета на тот момент.

В социальных науках имеется не так много доказательных и убедительных критериев. Можно лишь добавлять дополнительные критерии, чтобы увидеть, подтверждаются или опровергаются ими наши предварительные выводы. Следующий шаг в моем анализе феномена Чечни и его более ранних аналогов наиболее сложен: эмпирически исследовать, имели ли место сопоставимые действия на более ранних этапах правления этих лидеров. Если бы это было так, то это противоречило бы утверждению, что подобные действия являются продуктом политических обстоятельств стадии «упадка», следующей за дискредитацией программы лидера. Для документирования ковариации или ее отсутствия требуются объемные исследования в советских архивах. Некоторые из этих исследований в настоящее время проводятся (и скоро будут опубликованы) такими учеными, как Марк Крамер, Хоуп Харрисон и другие. На данный момент я просто остановлюсь на некоторых возможностях.

Советские вторжения и инициирование кризиса, безусловно, происходили и на более ранних этапах правления обсуждаемых лидеров. Вторжения в Венгрию (1956) и Чехословакию (1968) имели место на этапе политической борьбы за престолонаследие. Ультиматум Хрущева Западу по поводу Берлина (ноябрь 1958 года) был сделан после того, как он укрепил свое политическое влияние. Таким образом, политическая оборонительная позиция сама по себе не является предпосылкой для военного вмешательства или начала кризиса.

Этот контраргумент довольно многообещающ. Однако можно утверждать, что интервенции в Восточной Европе были достаточно предсказуемы, как из-за того, что политический протест в Восточной Европе имел тенденцию усиливаться в периоды советского коллективного руководства, так и из-за того, что это коллективное руководство (до Горбачева) не было готово «потерять» Восточную Европу, расценивало потерю контроля коммунистической партией как неприемлемую (фракционирование партии и крах цензуры являлись ключевыми индикаторами) и не потеряло свою коллективную волю к применению силы[350]. Точно так же решение проблемы Германии при Хрущеве путем применения, при необходимости, угроз и конфронтации могло в равной степени быть вопросом существенного (хотя и не единодушного) консенсуса – или недоверия к оптимизму Хрущева – в руководстве[351]. Напротив, военное вмешательство, имевшее место в наших четырех случаях, было менее предсказуемо с точки зрения этих обычных соображений и предполагало гораздо меньший консенсус внутри руководства. Кубинский ракетный кризис, вторжение в Афганистан, применение военной силы в Вильнюсе и Риге, а также вторжение в Чечню застали большинство сторонних наблюдателей врасплох и были далеки от консенсусных решений руководства в целом.

Еще один способ поиска ковариации – задать вопрос, были ли времена, когда политическая власть существовала в похожих условиях, но ее реакция на угрозы государственным интересам была иной. Иными словами, были ли на поздних этапах правления того или иного лидера случаи, когда возникали такие же проблемы, но вмешательство в ответ не происходило?[352] На ум приходят два примера: Польша в 1980–1981 годах и Восточная Европа в 1989-м. Ситуация в Польше напрямую зависела от того, будет ли Политбюро готово вторгнуться в эту страну, если генерал Ярузельский откажется ввести военное положение. Это до сих пор остается предметом разногласий [Kramer 1998а] [353]. Но даже если Политбюро доказало свое нежелание вторгаться в Польшу в 1981 году, это необязательно опровергает теорию, потому что Советский Союз уже завяз в войне в Афганистане. Война на два фронта одновременно была бы для постсталинских лидеров беспрецедентной.

Второй пример более сложен. Неспособность Горбачева применить военную силу, чтобы предотвратить крах коммунизма в Восточной Европе, объединение Германии и вступление ее в НАТО, определенно шла вразрез с прошлыми советскими образцами поведения. Однако этот случай не противоречит нашей теории, если рассматривать всеобъемлющую программу Горбачева 1987–1989 годов как уже исключающую применение силы для сохранения контроля над Восточной Европой, а позицию, занятую им в 1990 году, рассматривать как сохранение права на применение силы для предотвращения распада СССР. Кроме того, политический авторитет Горбачева начал снижаться лишь с 1990 года – гораздо позже краха коммунистических режимов в Восточной Европе, – и за рубежом о нем одобрительно отзывались за то, что он не использует военную силу[354].

Имеется еще один случай применения силы, противоречащий моей теории. В ноябре 1991 года, на более раннем этапе своего правления – несомненно, в то время, когда его авторитет был чрезвычайно высок, – Ельцин привлек силы МВД для применения в Грозном после государственного переворота Дудаева и провозглашения независимости Чечни от РСФСР (как тогда еще называлась Россия). Учитывая, что Ельцин на тот момент не занимал позиции политической обороны, мы имеем здесь еще один пример отсутствия ковариации первого типа, о котором говорилось ранее.

Хотя этот случай поразителен тем, что он также касается военного вмешательства Ельцина в Чечне, он не ставит под сомнение мою теорию до такой степени, как могло бы показаться на первый взгляд. Ельцин был не так уж убежден в необходимости этой акции, и она завершилась, едва успев начаться. В Грозный был отправлен довольно небольшой контингент войск МВД – в расчете на то, что само их присутствие поспособствует наведению порядка. Войска не стали инициировать конфликт; они были неожиданно обстреляны чеченскими войсками, но не ответили огнем. Когда парламент раскритиковал действия милиции в ситуации обстрела чеченцами, Ельцин немедленно отступил и отозвал милицейский контингент, невзирая на то, что имел законное право довести дело до конца (несмотря на неодобрение парламента), и несмотря даже на то, что войска были обстреляны и что вице-президент Руцкой активно выступал за эскалацию.

Трудно представить себе, чтобы Ельцин вел себя так же в ноябре-декабре 1994 года. Его решимость ответить на провокации силой, довести начатое до конца и проигнорировать протесты в парламенте была в более поздний период очевидна и представляла резкий контраст с той легкостью и быстротой, с какой он вывел войска ранее. К этому времени политический авторитет Ельцина и степень его политической обороны заметно изменились.

Альтернативные объяснения вторжения в Чечню

Давайте теперь вернемся непосредственно к вторжению в Чечню и рассмотрим несколько альтернативных объяснений принятия этого конкретного решения. Чем более такие объяснения оказываются несовершенными, тем более убедительным они делают мое объяснение. Научная и медийная трактовки этого решения включают в себя несколько интерпретаций. В некоторых из них такой исход считается в значительной степени неизбежным, учитывая нежелание Дудаева идти на компромисс в вопросе, представляющем для России фундаментальный интерес. Другие вовсе не считают, что результат был таким уж неотвратимым, и в значительной степени возлагают ответственность на воинственный настрой Ельцина. Промежуточная точка зрения заключается в том, что