Но как это может не хватать денег на хлеб? Если этот Миша работает, на хлеб-то уж всяко должно хватать, мы же не при царизме живем, когда рабочим действительно на хлеб не хватало и они ели всякую бурду. Я плохо понимала, откуда берутся деньги. Их всегда бывало достаточно в родительском кошельке. А родители, соответственно, брали их на работе, и папа еще ворчал, что деньги есть, а купить на них нечего… Я размышляла над этим до самого вечера. А еще над тем, как же Мише хватало на кильку в томате, если не хватало на хлеб.

Когда после ужина на севере проступили контуры Большой Медведицы, я поспешила укрыться в доме и с ногами забралась на кровать, выпросив у девчонок каталог финской одежды – просто сделать вид, что я чем-то всерьез занята, хотя давно изучила этот каталог вдоль и поперек и даже поняла, что штаны по-фински будут «housut», а юбка «hame». Сегодня мне решительно не хотелось столкнуться во дворе с Мишей или с кем еще, кто искупал вину ударным трудом. В избе было жарко натоплено, внутренне пространство дома, напитанное теплом и светом, казалось неприступным для темных сил, роящихся снаружи, и если бы нашлась в избе какая-нибудь приличная книжка, было бы совсем хорошо. Но книжек тут не было. И не с кем было поговорить. Поэтому ничего иного не оставалось, как листать каталог, пытаясь проникнуть в тайну финских предметов женской гигиены, о существовании которых мы даже не подозревали.

В сенях хлопнула дверь. В нашу комнату зашла Таня Брусницына и вдруг жестом подозвала меня к себе, как будто желая сообщить что-то важное. Я слезла с кровати и как зачарованная двинулась к ней с замиранием сердца. «Таня?» – приблизившись, спросила я с непонятной надеждой. Она шепнула мне в самое ухо, обдав жаром по самые пятки: «Там к тебе пришли». – «Кто?» – «Да не знаю, иди скорей». Натянув куртку и резиновые сапоги, я выскочила во двор, подгоняемая любопытством и ожиданием чего-то интересного и хорошего, может быть, и еще храня ушной раковиной память ее жаркого дыхания.

– Пришла все-таки, – из темноты, подсвеченной только окнами нашего дома, раздался густой голос «химика» Миши.

– А, это ты… – вырвался сам собой разочарованный возглас.

– Не ждала? Но я же обещал. И вот еще – держи! – он вынул из-за пазухи какой-то серый кулек. – Шоколадные батончики, двести грамм. Чай пойдем пить?

– Нет, не пойдем. Я не хочу чаю, – произнесла я упавшим голосом. – И конфет тоже не хочу.

– Да харэ кривляться, пухленькая. Я ж парень-то добрый, – и широко распахнув свои лапы, он сгреб меня в охапку так, что хрустнули ребра.

В нос ударил запах табака, перегара, дыма и чего-то еще, что, наверное, и называлось крепким мужским духом. Я забилась в его руках, как попавший в западню зверек, он впечатал мне в рот склизкий поцелуй, и после этого я уже совсем не могла вздохнуть…

И вдруг крепкие кулаки ударили мне в спину.

– Ах ты сука, сука! – взвизгнул за моей спиной кто-то напористый и злой, с силой дернул меня за волосы, кажется, вырвав целый клок.

Растерявшись, Миша разжал хватку, и, едва выскользнув на волю, я отпрыгнула в сторону.

– Ты! Жирная свинья! – сквозь рыдания выкрикивала Василиса. – А я-то тебя пожалела, дуру несчастную. Хотела уму-разуму научить, а ты…

– Да что я-то! Васили… Галя, ты что в самом деле? Ты подумала, что я…

– Что ты парня у меня увела, сволочь! – и она снова набросилась на меня, осыпая мелкими ударами и отчаянно вопя.

Девчонки высыпали на крыльцо.

– Эй, прекратите! – крикнула Регина Бушуева. – Василихина, Крейслер! Я в деканат сообщу про вашу пьяную драку! Вас тут же отчислят!

– Да я… Да я-то что… – защищая очки, я локтями отбивала удары.

– Василихину успокойте! – выкрикнул кто-то, и ее наконец оттащили от меня за куртку и за штаны. Миша к тому времени уже растворился в темноте, и что-либо объяснять по этому поводу было бессмысленно.

– Ступайте-ка охладитесь! Обе! – скомандовала Бушуева. – А разбираться будем завтра. И я еще Марину Петровну приглашу на собрание, пускай на вас полюбуется.

Марина Петровна Самохвалова была преподавателем русского языка, ее отрядили в совхоз нашим руководителем, и она жила в отдельной избе у самой дороги, но в поле появлялась редко, предпочитая сидеть в тепле, а по случаю любила наведываться в соседнюю деревню к филологам, где была баня. Ее возил туда и обратно сын квартирной хозяйки, бухгалтер совхоза Толвуйский. Подозревали, что у них роман и что именно по этой причине они так часто ездят в баню. Хотя я так думала, ну разве нужен Марине Петровне какой-то там бухгалтер совхоза Толвуйский, который говорит «проценты»? У нее были тонкие пальцы с непреходящим маникюром и аккуратно уложенные локоны в самую мокрую погоду. Хотя мужа при этом никогда не было.

Скорее всего в пятницу вечером Марина Петровна опять поехала в баню, поэтому вряд ли слышала наши крики. Бушуева вполне могла и не ябедничать, это было слишком жестоко – Марину Петровну побаивались не только студенты, но и молодые преподаватели. Она умудрялась отыскать стилистические ошибки в самой простой фразе и всякий раз презрительно морщилась: «Где вы учились? Кто вас воспитывал?..» Бушуева просто хотела выслужиться. Доказать, что оправдала доверие. И я всю ночь не спала, со страхом ожидая рассвета. Но больше гнева Марины Петровны я боялась, что сообщат моим родителям. Отчислена за аморальное поведение. За драку с подругой из-за «химика».

Субботнее утро грянуло, сырое и хмурое. Дождь не оставлял никакой надежды. За завтраком я, давясь, глотала кашу, не поднимая глаза от миски. Чай был отвратительным. Девчонки не смотрели в мою сторону, как будто им было стыдно за вчерашнее происшествие, и даже не садились слишком близко ко мне, так что вокруг меня образовался воздушный пузырь.

Когда с утренним чаем было покончено, Бушуева попросила не расходиться, потому что вот-вот придет Марина Петровна и начнется собрание, посвященное недостойному поведению комсомолок Василихиной и Крейслер. Я сжалась в тугой комок и только думала, что пусть лучше меня зарубят топором на месте, вот именно как жирную свинью, а труп отдадут собакам, чтобы и косточек не осталось…

Со скрипом распахнулась дверь, в проеме показалась Марина Петровна в светлой курточке и нежно-сиреневой косынке поверх замысловатой прически. Она оглядела присутствующих, нашла взглядом меня и с дрожью в голосе спросила:

– Это ты Соня Крейслер?

– Да, – ответила я обреченно, не собираясь оправдываться или что-то объяснять.

– Иди, девонька, собирай вещи. За тобой приедут через полчаса.

«Вот и все, – сердце мое оборвалось и ухнуло в пустоту. – Неужели меня отправят прямо в милицию?»

– Иди, девонька, иди, милая… – голос Марины Петровны дрогнул, и она перевела дух.

Когда я с трудом вылезла из-за стола и на ватных ногах приблизилась к ней, она вдруг обняла меня и сказала быстро, но разборчиво, так что слышали все:

– Держись! У тебя вчера умер папа.