Пока мы беседовали, мисс Гибсон немного успокоилась и воспрянула духом – она любезно приписала эти улучшения влиянию моего общества. Убаюканный похвалой, я разоткровенничался о несчастном случае с доктором Торндайком.

– Какой ужас! – вскрикнула она. – Ему повезло, что он не погиб прямо на мостовой. Он сильно пострадал? Как вы думаете, он не сочтет бестактным, если я заеду осведомиться о его здоровье?

Хотя меня не особенно волновало, как Торндайк отнесется к визиту мисс Гибсон, я заверил ее, что ему будет приятно, поскольку сам пришел в восторг, предвкушая новое свидание. Окрыленный любовью и томимый горько-сладкими предчувствиями, я выпорхнул из кэба на Кингс-Кросс и заторопился домой.

Через несколько дней состояние Торндайка улучшилось, ушибы не болели, раны постепенно заживали, и он вернулся к обычным занятиям. Визит Джульет (более не хочу именовать ее формальным «мисс Гибсон», ибо читатели уже поняли, что эта девушка давно являлась для меня не просто мисс Гибсон, а самым дорогим человеком на свете) прошел в теплой обстановке. Моему коллеге и вправду было лестно внимание столь милой особы, и он принял ее так сердечно, что привел в восторг. Они долго беседовали о Рубене, и мне показалось, что Торндайк пытается осторожно выведать нюансы ее отношений с его клиентом. Я не сомневался: это важно для дела, – но к каким выводам пришел мой друг, не мог понять, поскольку после ухода Джульет он замкнулся в себе и мы почти не разговаривали. Больше девушка, к моему огромному огорчению, нас не навещала, а Торндайк, как я уже упоминал, стремительно шел на поправку.

Однажды, возвратясь домой за час до полудня, я увидел, что Полтон уныло слоняется по гостиной, занимаясь чем-то вроде весенней уборки, если такое определение вообще применимо к холостяцкому быту.

– Здравствуйте, Полтон, – приветствовал я его. – Вы решили на часок-другой расстаться с лабораторией?

– Вовсе нет, сэр, – мрачно отозвался он, – по своей воле я не ушел бы: меня оттуда выгнали.

– Кто?

– Доктор заперся изнутри на замок и велел не мешать ему. Ланч сегодня подам холодным.

– Что мистер Торндайк делает в лаборатории?

– Мне самому интересно, – заявил Полтон. – Он иногда уединяется там и проводит кое-какие опыты, связанные со своими расследованиями, и, если уж доктор закрылся на ключ, значит, за этим последует что-то из ряда вон выходящее. Я с нетерпением жду, что произойдет на этот раз.

– В двери есть замочная скважина? – спросил я, дабы подзадорить Полтона, и наживка вполне сработала.

– Что вы себе позволяете, сэр?! – моментально вспылил он, но, поняв по моему лицу, что я пошутил, примирительно улыбнулся и добавил: – Если желаете шпионить, имейте в виду: доктор заметит вас еще до того, как вы что-то успеете разглядеть.

– Ореол таинственности, каким вы с доктором окружаете свои эксперименты, просто вынуждает хитрить.

– Это верно, – кивнул он. – Ремесло у доктора такое, что без секретов не обойтись. Вот, к примеру, поглядите.

Он достал из кармана кожаное портмоне, а оттуда – листок бумаги и протянул мне. Я увидел четкий рисунок: вроде бы, комплект шахматных фигур с размерами, обозначенными на полях.

– Похоже на пешки, – сказал я, – стонтоновского образца.

– Я тоже так считал, но это не пешки. Мне велено изготовить двадцать четыре такие штукенции, и я не возьму в толк, что доктор собирается с ними делать.

– Придумал новую игру? – предположил я в шутку.

– Ага, – лукаво усмехнулся мой собеседник. – Доктор всегда изобретает новые игры и играет в них в судах, а прочие игроки – его соперники, – как правило, терпят поражение. Но на сей раз задачу он мне поставил трудную: двадцать четыре фигурки надо сделать из самшита, высушенного самым тщательным образом. Представляете? Спрашивается: зачем они ему? Наверняка это связано с теми опытами, которые он сейчас проводит наверху. – Полтон покачал головой и, аккуратно положив рисунок назад в портмоне, торжественно произнес: – Да, порой доктор заставляет меня по целым дням мучиться от любопытства. Вот сейчас как раз такое время.

Хоть я и не считал себя любопытным, но тоже невольно задумался об экспериментах своего коллеги и о назначении тех предметов, которые он велел смастерить. Однако я был мало осведомлен о расследованиях Торндайка за исключением дела Рубена Хорнби, а увязать с ним набор из двадцати четырех самшитовых шахматных фигурок оказалось выше моих мыслительных способностей и воображения. К тому же в тот день после полудня я планировал сопровождать Джульет, которая собиралась вторично навестить Рубена в тюрьме, поэтому меня больше беспокоило то, как пройдет наше с ней свидание, чем то, над чем колдует в своей лаборатории мой ученый друг.

За ланчем он вел себя оживленно, много разговаривал, но не сообщил ничего нового. Я осторожно намекнул ему на тайные занятия, и он уклончиво ответил: да, у него есть кое-какая работа, которую он должен выполнить сам, без помощников. Едва мы покончили с едой, как Торндайк вернулся к своим трудам, оставив меня бродить вверх-вниз по лестнице в ожидании звонка хэнсомского кэба, который должен был отвезти нас с Джульет в Холлоуэйскую тюрьму – отныне благодатный для меня край, как ни дико это звучит.

Вернувшись в Темпл, я никого не застал в гостиной, и меня поразило, какой уютной и опрятной она стала, после того как Полтон провел уборку. Мой ученый друг, похоже, все еще упражнялся в лаборатории, Полтона тоже нигде не было, и, увидев на столе заранее приготовленный чайный прибор, а на газовой горелке у камина – наполненный водой чайник, я догадался: Полтон занят делами и дает мне понять, что его не нужно беспокоить. Я зажег газ и приготовил себе чаю, попытавшись скрасить одиночество сладостными воспоминаниями.

Моя очаровательная возлюбленная весь вечер держалась со мной дружелюбно и ласково, от всей души радуясь моему обществу. Я, очевидно, нравился ей, и она не считала нужным прятать свои симпатии под маской чопорной светской благопристойности, чем окончательно завоевала мое сердце. Мне показалось также, что девушка стала вести себя со мной более свободно, чем раньше, проявлять почти родственную нежность, словно я был ее любимым братом. Меня это, конечно, не совсем устраивало, но я принимал любые знаки ее внимания с нескрываемым восхищением. Мои чувства к Джульет дышали неподдельной искренностью, моя совесть была спокойна, ибо я действительно обожал это невинное, словно дитя, создание. Я любил ее и за безграничную доброту, и отчасти за наивность: Джульет была так чиста, что даже не понимала, что такое зло, и не замечала злых намерений в других людях. Что касается меня, то я приготовился заплатить за свою любовь ту цену, которую назначит судьба. «Может, – думал я, – впереди меня ждут трудности и череда одиноких дней, которые потянутся в своем тусклом однообразии один за другим, когда мне придется распрощаться с Торндайком и с Темплом и вернуться к прежней кочевой жизни. Но я ни о чем не жалею; горько-сладкие воспоминания о моей возлюбленной останутся со мной и скрасят мое дальнейшее унылое существование».