Я встал. Внизу уже собирался празднично одетый народ с букетами ирисов в руках и венками из одуванчиков на головах. Прозрачно-мятный воздух загустевал теплыми сиреневыми завихрениями. Мне надо было поторопиться. Мама наверняка ждала меня. Где-то вдали уже прокричал петух, сзывая на торжество, и зазвенели колокола.

Лихо занырнув в люк, я спустился по узкой лестнице и зашел домой. Мама и вправду уже стояла причесанная и одетая перед большим зеркалом в прихожей и крутилась с взволнованным видом.

– Может, чересчур, а? – кинула она мне неуверенный взгляд. – Как тебе кажется?

На ней было сильно расклешенное платье небесного цвета с ажурным белым воротником, которое колыхалось при малейшем движении, как колокольчик на ветру, и красные туфли на высоких каблуках, а в волосах сверкал цветок мака. Я аккуратно обнял ее, чтобы не помять платье, встал на цыпочки и поцеловал в раскрасневшуюся от волнения и предвкушения щеку.

– Мама, ты будешь там самой красивой!

– Не считая невесты, – улыбнулась она.

– Конечно, не считая невесты, – серьезно кивнул я.

За окном все нарастал гул голосов и звук распевающейся гитары, и мне показалось, что я уже слышу запах яблочных и сливовых пирогов. Пора было идти, чтобы успеть встретить жениха с невестой.

Мама бросила последний взгляд в зеркало и взяла с комода большой стеклянный кувшин, наполненный водой. Его она обещала принести, чтобы поставить на стол Татьяны Овечкиной и доктора, так как структура его стекла была особенной, и в нем красиво переливался солнечный свет.

Мы вышли на лестничную площадку и нажали на кнопку лифта. В такой день не подобало ковылять вниз пешком по ступенькам, и мы решили дождаться нашего еле ползущего чугунного друга. Издавая истошные скрипы, он карабкался вверх по своей клетке, дребезжа мощными цепями. Я задумчиво разглядывал щель в черно-серых дверях перед собой. Наконец лифт доехал и с оглушительным вздохом остановился. Щель засветилась. Засветилась каким-то необычно ярким светом.

Я озадаченно нахмурился. Но еще перед тем как я смог поднять взгляд чуть выше, двери распахнулись и меня ослепила волна белого сияния, похожего на вспышку. Невольно я зажмурился и услышал мамин приглушенный крик. Кувшин грузно проскользнул вдоль моей руки, ударился о кафель и разлетелся с хрустальным дребезгом и звоном тысячи бокалов. Я широко распахнул глаза.

Вокруг меня медленно летело нескончаемое количество осколков и брызг, ловящих струящийся потоком свет и отбрасывающих его мерцающими бликами во все четыре стороны. Миллиарды светлячков и солнечных зайчиков искрились на слепящем фоне, и долгая звонкая нота заглушила все остальные звуки. Вода и свет смешались в одно целое и окутали меня с ног до головы. Вода и свет. Свет и вода.

Приложив невероятное усилие, как во сне, я поднял руку, чтобы коснуться этого потока. И внезапно время снова побежало, осколки и брызги рухнули на пол, и я увидел перед собой папу.

Он стоял в лифте, и из-за него все еще лился белый свет. Он был высоким и красивым, величественным и полным достоинства. Точь-в-точь таким, каким я его помнил. Каким я себе его воображал, когда писал ему по ночам свои письма. На нем были старый рыбацкий плащ и вязаная шапочка. В одной руке он держал посох, а в другой тяжелую сумку, из которой капала морская вода и свисали водоросли. Кожа его была выветренная и огрубевшая, и даже отросшая борода не могла этого скрыть. Он смотрел на меня тихим пронзительным взглядом и слегка улыбался.

Едва совладав со своим бешено колотящимся сердцем и отвисшей челюстью, я заставил себя оторваться от папы и повернуться к маме. Невольно мне вспомнилась черная лошадь, катавшаяся до недавних пор в том же самом лифте и видимая исключительно детьми. Я уже приготовился к наихудшему.

Но на этот раз все было иначе.

Мама рухнула прямо в лужу с осколками и зарыдала, опираясь одной рукой о пол, а другой зажимая рот. Слезы текли по ее щекам безудержными весенними ручьями, но она не закрывала глаза и смотрела мимо меня в лифт. Смотрела на папу. Не могло быть никаких сомнений в том, что она его тоже видит.

Папа ступил к нам из лифта на лестничную площадку. И тут я наконец переборол свое парализованное состояние, издал истошный вопль и бросился к нему.

– Папа! Папа! – кричал я во все горло так, чтобы меня услышал весь город. Я не произносил это слово слишком давно. – Папа! Ты вернулся!

– Да, я вернулся, – отозвался папа немного сиплым голосом, выпустил посох и сумку и протянул руку маме, придерживая меня другой. – Вы меня ждали?

Мама смотрела на него круглыми от неверия и ужаса глазами и отчаянно всхлипывала.

– Еще бы, конечно, ждали! – воскликнул я и раскатисто рассмеялся. – Я писал тебе письма! Много-много писем! – Внезапно что-то кольнуло меня, и я осекся. – Только не отправил ни одного…

– Не волнуйся, я все получил, – сказал папа, не сводя взгляда с мамы. – Облака впитывали твои слова и обрушивали их дождем прямо на мое море.

Я вцепился со всей силой в папин холодный плащ и зарылся в него лицом.

– И твои слова, – услышал я папин шепот, – и твои слова они мне тоже доносили. Веришь ли? И слезы, и проклятия – все доносили. И надежду тоже. Я не обманул тебя. Все было правдой, любовь моя. Все.

И я почувствовал напряжение папиных мышц, когда он наклонился, чтобы поднять маму. И содрогания мамы, когда она обвила нас обоих руками и прижала так крепко, что даже стало больно. Так мы и стояли посреди воды, стекла и света. И я знал, что никогда в жизни не перестану верить в сказки. Как и обещал Сигимонде. А когда мы прошли обратно в квартиру, и я зашел в свою комнату, чтобы оставить маму с папой наедине, на подоконнике открытого окна сидел Джек.

На торжество Татьяны Овечкиной и доктора мы спустились уже не с водой, а с гранатовым вином, которое папа извлек из своей пропитанной солью сумки. К счастью, в моих заваленных шкафах нашелся сосуд, дивно подходящий именно под рубиновую жидкость.

Наш двор невозможно было узнать. Никогда я еще не видел в нем столько людей. Но дело было не только в красивой толпе. И не только в музыке и праздничном оформлении. Поразительным было то, что в тот день на празднике собрались все. И Лялька Кукаразова, и ее гости, и дворовые мамаши, и папы, и дети, и старики, и приглашенные, и случайные захожие, и собаки, и птицы. Все. И все были вместе.

Смеясь и отхлебывая вино, тетя Света приобнимала тетю Юлю, пока сестры Марч рассказывали им об английских призраках. Господин Пётэтре сидел между Пелагеей и господином Дидэлиусом и красноречиво рекламировал девушке волшебные баночки.

– Я понял, что жизнь слишком коротка, чтобы быть богатым и несчастным, – махал он рукой в постепенно сгущающихся сумерках, и фонарики погружали его лицо в игристое разноцветье. – Вчера я в последний раз запер дверь банка на ключ. А завтра я отправляюсь в путь!

– И где же этот ключ сейчас? – поинтересовался господин Дидэлиус.