«А сейчас ты от чего бежишь?» – спрашивает Марк. «От Балицких». – «Ну да, ну да. Вена – славянский город, случайно говорящий на немецком языке. И как они на тебя напали?»

Одна женщина из нашей клиники спросила: «Вы из Украины». Я сказала: «Да». – «Я хочу найти своих родственников. Одного родственника, расстрелянного в 1937 году. Вы можете мне помочь? У вас есть связи в архивах? Я пришлю вам все, что мы имеем на сегодня. Можно?»

Прислала: «Имя Григорий Балицкий. Жил в Станиславовке, потом в Каменец-Подольском, Украина. Родился между 1900—1907-м. Его отец, Симон Израилевич Балицкий, был фермер и гражданин Российской империи. Мама – Мириам Дубицкая, гражданка Российской империи тоже. Мириам умерла от тифа в 1921 году. В этом же году Симон (отец Григория) вернулся из Нью-Йорка, где он жил 8–9 лет. Он был часовщиком по профессии и открыл часовую мастерскую в Каменец-Подольском, в 1929-м мастерская была коллективизирована коммунистами. Григорий был вынужден бросить профессию. Чем он занимался потом, я не знаю.

В этом же году ферму отца Григория тоже коллективизировали.

В начале 1937 года Григорий был арестован за агитацию против колхозного строя. В мае 1937-го был также арестован его младший брат, Александр Семенович, – за то, что он дважды обращался к властям, чтобы узнать, где его брат.

Осенью 1937 года Александр был приговорен к 10 годам лишения свободы по статье 58.9. В этом же году умер отец братьев – Симон Балицкий.

Александр был освобожден в 1941 году, он подписался в Красную армию, чтобы сражаться с нацистской Германией.

К сожалению, я знаю только день рождения Александра – 25 декабря 1906-го, Станиславовка, Каменец-Подольский. Я также знаю, что в семье были еще три сестры.

В архиве Хмельницкой области есть персональный файл.

Григорий Семенович Балицкий. Рожден в 1883-м в селе Сосновка возле Каменца-Подольского. Арестован 18.12.1937 года за контрреволюционную деятельность. 26.12.1937-го приговорен к смерти Каменец-Подольским трибуналом».

…Фермер, коллективизированный, подписался в Красную армию. Я обожаю это европейское неприсутствие. С другой стороны, зачем им? Зачем им история долго битых стран? Нам же тоже не к чему вся эта Африка, Азия и даже Латинская Америка…

Долго битые страны похожи на долго битых детей. У них отнимается способность видеть себя большими и знать, чего они хотят на самом деле. Зато они выучиваются молчанию. Пронзительной, оглушающей и даже какой-то торжественной, демонстративной немоте.

Голландку смущает 1883 год рождения расстрелянного Григория. «Их» должен был родиться позже. В 1883 родился кто-то чужой. Голландцы не хотят оплакивать чужого и тем более ехать ради него в Хмельницкий архив.

И они пришли ко мне, эти Балицкие, пришли, потому что дело не в годе, дело в трех золотых часах. И в том, старый Симон, хотя какой старый, если в 1937-м ему было только пятьдесят четыре? Но дело в нем, в Симоне. Он все время хотел свою жену Мириам. Он хотел ее до свадьбы так сильно, что женился в семнадцать, и его отцу Израилю казалось, что это очень и очень рано. Но он хотел и женился. И хотел потом каждый день и каждую ночь. И за семь лет они родили семерых детей. Сначала Дебору, потом Руфь, потом Берту, потом Леонида, потом Григория, потом снова девочку, которую не нужно было называть. Потому что она выплеснулась из Мириам в момент любви. И вышло так, что Симон сам ее породил и сам умертвил своим неуемным супружеством. Последним родился Александр. Но умер от чего-то детского, очень быстрого Леня. И Мириам сказала: «Хватит. Ничего больше не будет. Не могу рожать, не могу хоронить. Все». Симон думал, что она шутит. Но Мириам была, как камень. «Что же мне – завязать его на узел?» Пожала плечами: «Как хочешь…» Симон пробовал на узел, но решил, что Америка – лучше, чем узел, который все время развязывался и тянул Симона к гулящим бабам.

В Америке жил в Нью-Йорке, чинил часы. Говорил: «Я здесь, чтобы не рожать». Но спал с одной женщиной из Польши, которая пообещала, что детей не будет. За восемь лет – ничего такого. На похороны Мириам он, конечно, не успел. Приехал через полгода. Привез с собой золотые часы. Три штуки. Одни не забрал клиент. Клиента убили воры-подельники и тело сбросили в Гудзон. Про эти часы подельники не знали. Другие подарила женщина из Польши, потому что у нее с Симоном было все про любовь, а не про дружбу. Третьи он украл. Взялся чинить в последний американский день, когда билет на пароход уже был. Закрыл мастерскую и исчез. Симон – вор. Но ему часы были нужнее. Пятеро детей, три невесты.

Берта и Руфь уже были замужем, когда он вернулся. Приняли его сухо, с обидой за мать. Дебора, старшая, была в революции: люди говорили, что видели ее где-то в Москве, но адреса никто не знал, а потому надеялись исключительно на ее какую-нибудь прижизненную славу и на советскую печать, которая бы это отразила. Симон открыл часовую мастерскую, и сыновья согласились сесть с ним рядом. Алек, когда чуть подрос, то взял в аренду землю. Гриша с землей возиться не хотел. Но помогал и тут и там. Гриша был очень похож на Мириам. И, глядя на него, Симон думал, что надо было все-таки завязаться на узел, чтобы жить с ней, пусть и по-братски. Но с ней. Потом все отобрали – мастерскую, землю, коровник, два сарая, урожай на посев.

Симон продолжал чинить часы, но уже тайным образом, без патента, зато с хорошими клиентами, которые прорастали на глазах в судей, командиров и столоначальников. Тихая тоскливая жизнь. Но Симон подумывал жениться, присмотрел женщину, если девочки, конечно, одобрят. А Гриша и Алек жениться как раз не спешили. У них то рабфак, то военные сборы, то партийная школа районного уровня. Он не успевал за ними следить.

Столоначальник один, из органов, приличный человек, интеллигент – двенадцать круглых часов у него чинил и десять больших, комнатных, предупредил: «Гриша твой – троцкист оказался. Завтра будем брать».

«Вам же все равно, кого расстрелять? – спросил у него Симон по-деловому. – Фамилия одна, похожесть есть, человек, то есть я, тоже есть?» И выложил на стол свои американские золотые часы. Две штуки. – Я сейчас к Гришке пойду, вы меня там и возьмете. Узнаешь меня как Гришку – часы твои». – «Я эти часы и конфисковать у тебя могу прямо сейчас», – аж загорелся тот. «Я их прямо сейчас на куски порублю и в уборную сброшу». – «А две штуки тогда зачем? За что переплачиваешь?» – «Потом сам разберешься, за что…»

В общем, договорились.

«Беги, Гриша, беги. Беги в Америку, беги прям счас. Слушай меня и беги». Не стал спорить, умный. С чуйкой. Собрался и растворился, как не было. Никому ни здрасьте, ни прощай. Это Симон так настоял: «Никому». Алек тогда в отъезде был – по селам области. Так что вышло чистое везение. Кто ж мог подумать, что когда вернется, пойдет Гришку искать? Тоже вроде умный был, с чуйкой. Но тут вторые часы, похоже, и пригодились. Порядочный оказался клиент. Постоянный. Когда Симона расстреляли как Григория, но дату, дату, конечно, в деле поставили по факту старости, которая написана была на морде, когда расстреляли, скучал за ним очень. Никто так часы, как Балицкий, чинить не умел. Ломались часы, останавливались. Тоже, выходит, скучали.