«Да не Эли, – говорю я. – Эли-то нормальный. Нед».

Сэйбрук взволнованна. Она думает, уж не разыгрываю ли я ее. Ей хочется сказать, что они с отцом надеются, что я ни с кем из них не трахаюсь, однако воспитание не позволяет. Вместо этого мачеха переводит разговор на нейтральные темы, через положенные три минуты изящно закругляется и возвращается к отцу, чтобы объяснить ему последнюю примочку. Я вижу, как взбудораженные Штейнфельды проводят беседу с Эли и, без сомнения, дают ему нахлобучку за то, что он поселился с богомерзким язычником, одновременно строго предостерегая его держаться подальше и от того маленького файгелех, если (ой! вей!) еще не поздно. Неподалеку и Нед со своей матерью, тоже воплощающие сцену на тему конфликта поколений. До моего слуха доносятся обрывки фраз: «Сестры молятся за тебя… припади к Святому Кресту… эпитимья… четки… твой крестный… искус… иезуит… иезуит… иезуит…» Поблизости в одиночестве стоит Оливер. Наблюдает. Улыбается своей венерианской улыбкой. Прямо пришелец какой-то, наш Оливер, обитатель летающей тарелки.

Я считаю Оливера обладателем самого глубокого ума во всей нашей компании. Его знания не настолько обширны, как у Эли, он не производит столь яркого впечатления, но я уверен, что его интеллект гораздо мощнее. А еще он – самый странный из нас, потому что внешне кажется таким здоровым и нормальным, но в действительности это не так. Эли из нас самый сообразительный, но и самый страдающий, самый озабоченный. Нед выступает в роли нашего слабака, нашего голубенького, но не стоит его недооценивать: он всегда знает, чего хочет, и знает, что добьется желаемого. А я? Что можно сказать обо мне? Обычный посредственный школяр. Правильные семейные связи, правильная студенческая община, правильные клубы. В июне я выпускаюсь и после этого заживу счастливо. Звание офицера ВВС – это да, но никакой действительной службы; все уже решено, наши гены считаются слишком драгоценными, чтобы ими разбрасываться – а потом я подыскиваю подходящую дебютантку в лоне епископальной церкви, патентованную, девственницу, принадлежащую к одному из семейств первой сотни, и начинаю вести жизнь джентльмена. Господи Иисусе! Слава богу, что эта самая «Книга Черепов» – не что иное, как суеверная чепуха. Если бы мне пришлось жить вечно, я бы уже лет через двадцать надоел бы себе до смерти.

Когда мне было шестнадцать, я много думал о самоубийстве. Честно. Это была не поза, не романтичная подростковая драма, выражение того, что Эли назвал бы «волевой личностью». Это была подлинно философская позиция (если можно употребить столь звучный термин), к которой я пришел строго логическим путем. К размышлению о самоубийстве меня в первую очередь подтолкнула смерть отца в тридцать шесть лет. Это казалось невыносимой трагедией. Дело не в том, что он для всех, кроме меня, представлялся каким-то особым существом. В конце концов он был простым фермером из Канзаса. Вставал в пять утра, в девять вечера ложился. Никакого образования. Читал он лишь местную газету да иногда Библию, хотя по большей части ничего там не понимал. Но он вкалывал всю свою недолгую жизнь. Был хорошим человеком, преданным своему делу. Поначалу эта земля принадлежала моему деду, и отец работал на ней с десяти лет, прервавшись лишь на время службы в армии; он возделывал поля, возвращал долги, более-менее сводил концы с концами, сумел даже прикупить сорок акров и подумывал о дальнейшем расширении. Между тем он женился, осчастливил женщину, произвел на свет детей. Он был простым человеком – не смог бы понять, что произошло в этой стране за десять лет после его смерти, – но человеком достойным, заслужившим право на спокойную старость. Он мог бы посиживать на террасе, попыхивать трубочкой, по осени ходить на охоту, заставлять сыновей трудиться до седьмого пота и присматривать за внучатами. Он не дожил до счастливой старости. Не дожил даже до средних лет. Рак расползся по его внутренностям, и он умер в мучениях, но быстро.

Это заставило меня задуматься. Если ты можешь окончить свои дни таким образом, если ты должен ходить под смертным приговором все свои дни и не знать, когда он будет приведен в исполнение, зачем вообще жить? Зачем давать Смерти возможность заявить свои права на тебя, когда ты меньше всего к этому готов? Уйди сам, уйди пораньше. Ускользни от насмешки судьбы, которая накажет тебя.

Цель жизни моего отца, как я ее понимал, состояла в том, чтобы идти по пути, предначертанному Господом, и выплатить закладную за землю. Он преуспел в первом и был близок к выполнению второго. У меня были более честолюбивые планы: получить образование, подняться над грязью полей, стать врачом, ученым. Как звучит? Нобелевская премия в области медицины присуждается доктору Оливеру Маршаллу, который сумел выбраться из табакожующего невежества Кукурузного Пояса и стать примером для всех нас. Но разве моя цель отличается чем-нибудь, кроме масштабов, от цели моего отца? Для нас обоих все это сводилось к жизни, состоящей из тяжелой работы, честного труда.

Я не мог с этим мириться. Копить деньги, проходить тестирование, добиваться стипендии, изучать латынь и немецкий, анатомию, физику, химию, биологию, ломать голову над проблемами более трудными, чем те, с которыми приходилось сталкиваться моему отцу – а потом умереть? Умереть в сорок пять, пятьдесят пять, шестьдесят пять или, может быть, в тридцать шесть, как отец? Самое время уйти в тот момент, когда ты готов начать жить. Стоит ли вообще пытаться жить? Зачем подставляться насмешке судьбы? Посмотрите на президента Кеннеди: отдать все силы и опыт, чтобы попасть в Белый дом, а потом получить пулю в голову. Жизнь – напрасная трата времени. Чем большего добьешься, тем горше будет умирать. Мне, с моим честолюбием, с моими устремлениями. Просто я настраивал себя на более затяжное падение, чем большинство людей. Так как мне все равно умирать рано или поздно, я решил перехитрить Смерть, покончив с собой до того, как меня начнут подталкивать к неизбежному.

Так я сказал себе в шестнадцать лет. Я составил список возможных способов. Перерезать вены? Открыть газ? Надеть на голову полиэтиленовый пакет? Разбиться на машине? Найти где-нибудь в январе полынью? У меня было пятьдесят различных планов. Я расположил их по степени привлекательности. Перетасовал. Сравнивал быстрые, но мучительные варианты с медленными, но безболезненными. В течение, наверное, полугода я изучал самоубийство в теории точно так же, как Эли зубрит неправильные глаголы. За эти шесть месяцев умерли мои бабушка и дедушка. Сдохла моя собака. Мой старший брат погиб на войне. У матери случился первый сердечный приступ, и доктор в разговоре с глазу на глаз сказал мне, что она не протянет и года, что после подтвердилось. Все это должно было укрепить мою решимость: уходи, Оливер, уходи сейчас, пока жизненная трагедия не подобралась к тебе вплотную! Все равно тебе умирать, как и любому другому, так чего же ждать? Умри сейчас. Сейчас. Избавь себя от массы хлопот.

Впрочем, как ни странно, мой интерес к самоубийству понемногу исчез, даже несмотря на то, что философия моя, в общем-то, не изменилась. Я перестал составлять списки вариантов самоубийства. Я начал планировать жизнь, решил бороться со Смертью вместо того, чтобы без сопротивления отдаться ей. Я поступлю в колледж, я стану ученым, я изучу все, что смогу, и, возможно, мне удастся немного раздвинуть пределы Страны Смерти. Теперь я знаю, что никогда не убью себя. Я вообще не собираюсь этого делать. Я буду сражаться до конца, а если Смерть придет, чтобы посмеяться мне в лицо, что ж, я рассмеюсь в ответ. А если все-таки «Книга Черепов» истинна? А вдруг действительно существует возможность избежать Смерти? Вот смеху-то было бы, если бы я перерезал себе вены пять лет назад.