Это было сказано еще до ограбления магазина Нейгольберга.

И вот прощальный ужин.

– Мы виноваты перед вами, Алексей Григорьевич, – признался Глеб. – Мы так и не нашли Никиту Толмачева, а значит, и Дарью… Просто не осталось времени.

– Полно! – перебил его граф Оболин, протестующе подняв руку. – Не мы с вами решаем свою судьбу.

– И все-таки, Алексей Григорьевич, – заговорил Кирилл Любин, – если вы остаетесь в Германии, надо быть предельно осторожным. Толмачев здесь. Уже завтра он узнает из газет, что у Нейгольберга выкуплена половина сервиза. И поскольку сделка скреплена вашей подписью… вы понимаете: очевидно, так и будет подано журналистами. То есть для Толмачева – половина сервиза у вас, ему не будет известно, что вы передали ее России…

– Никита Никитович, – перебил Забродин, – наверняка, узнав о сделке, учтет этот вариант. Ведь он знает о нас…

– И тем не менее, – настаивал Любин, – опасность реальна. И если Алексей Григорьевич останется в Германии, необходимо принять меры предосторожности. Может быть, нанять телохранителя?

– Я не останусь в Германии. – Граф Оболин обвел всех сидящих за столом спокойным взглядом. – И во Францию я не поеду. И в Италию, и в Швейцарию. Я побыл здесь, в Берлине, среди наших эмигрантов… Нет! Не хочу. Мне нужно одиночество. Скорее всего, я обоснуюсь в какой-нибудь скандинавской стране. И знайте… – Он помедлил. – Я ничего не боюсь. От того, что предписано свыше, не уйдешь.

И тут заговорил Мартин Сарканис:

– Если, Алексей Григорьевич, вы все же останетесь в Германии, надежная охрана вам будет обеспечена. Да и Никита Никитович Толмачев с Дарьей Ивановной Шишмаревой не две иголки в стоге сена.

В Петроград с половиной «Золотой братины» возвращались трое: Забродин, Любин и Белкин. Мартин Сарканис оставался в Германии. Это обстоятельство Кириллу и Василию Глеб Забродин объяснил кратко: «Мартин поступает в распоряжение товарища Фарзуса. С Петроградом согласовано». И по тому, как это было сказано, Любин и Белкин поняли: вопросов задавать не следует.

Сегодня за прощальной вечерней трапезой, пожалуй, мрачней всех и угрюмей был Василий Иванович Белкин. Он много ел, пить много в присутствии начальства опасался, а хотелось до невозможности, и он старался не смотреть на граненую бутылку немецкого шнапса. Ел, потел, наливался дремучей ненавистью ко всему свету, слушал и не слушал, о чем говорят, и жизнь свою считал пропавшей.

Дело в том, что не далее как вчера вечером рухнуло светлое будущее Василия Белкина, определенное им и Мартой (Марточкой) в пределах Германского государства. Уж обо всем договорились: остается в Берлине Василий Иванович, превратясь в эмигранта, просит политического убежища. Сначала он уходит в глубокое подполье, пока Забродин и товарищи не отправятся в красную Россию (будь она неладна!), а потом скромная свадьба, поездка в деревню (забыл название – уж больно мудреное), где Марточкины родители проживают, – вроде свадебного путешествия. А дальше будет у них свое дело, какое – еще не решили, потому как у Марты, оказывается, небольшой капиталец сколочен трудами хоть и не совсем праведными, но в поте лица и тела добытый.

И вот вчера вечером… На крыльях летел к своей Марточке Василий Белкин, на крыльях, можно сказать, любви и согласия. Даже, представьте себе, прыгал через две ступени в жалкую комнатку под крышей с букетом поздних хризантем. Привычный легкий стук (три разочка и еще два). Дверь распахнулась – два бугая здоровых его приняли: первый же удар в челюсть свалил на пол, удары ногами посыпались без разбору. Сразу очумел Василий Иванович Белкин, потерял себя. И уже по лестнице жених неудачливый катится. На заплеванной площадке стоят перед ним те, двое – начищенные ботинки перед разбитым носом поскрипывают. И голос насмешливый:

– Проваливай, русская свинья! Еще раз явишься – убьем.

Не знает немецкого языка Вася Белкин, а все понял: «Убьют. Не видать мне Марточки».

А сверху голос истеричный, сквозь рыдания:

– Васья! Васья!..

И сейчас в ушах стоит.

Поднялся над столом Забродин:

– Что же, пора! Надо выспаться перед дальней дорогой. С утра в путь! Вроде бы все приготовлено как надо, документы у нас в порядке, до границы с Финляндией имеем сопровождение – несколько человек с оружием, товарищ Фарзус организовал. Да и сами мы не лыком шиты. Однако есть у меня последний тост. Прошу налить. – И, когда в рюмки был налит шнапс, предложил Глеб дрогнувшим голосом: – Давайте помянем нашего боевого товарища Саида Алмади… Вот уж была чистая душа… – И Глеб Забродин не смог говорить дальше и отвернулся.

Берлин, 16 ноября 1918 года

Славный выдался денек: тепло, безветренно, небо в белой дымке, и через нее солнце просвечивает желтым пятном.

Во двор, где находился черный ход в магазин Арона Нейгольберга, не торопясь вошли двое: Никита Никитович Толмачев (бороду отпустил, кепка с длинным козырьком на лоб надвинута, в черной кожаной куртке с высокими плечами, какие берлинские таксисты носят), в руках у него два больших чемодана; рядом шагала Дарья с легким саквояжем – простоволосая, неряшливая, какая-то полусонная, безразличная ко всему, и красота ее цыганская поблекла, увяла…

Двор, где оказались Никита и Дарья, представлял собой правильный квадрат. Черный ход магазина был средним в ряду трех подъездов четырехэтажного дома, который своим фасадом выходил на Унтер-ден-Линден. Во дворе к этому корпусу под прямым углом примыкал второй корпус, тоже с тремя подъездами черных ходов. К среднему из них неторопливо, рассматривая двор-колодец, шагал Толмачев, следом семенила Дарья, понурив голову, не глядя по сторонам.

– Хозяйку зовут Хельга Грот. О цене я с ней договорился, – сказал Никита. – Ты в эти дела не встревай.

Дарья промолчала: на лице ее было полное равнодушие к происходящему.

– Вон в тот подъезд, – сказал Толмачев.

Они вошли в подъезд. Пахло сыростью и жареной рыбой. На площадке горела под потолком тусклая лампочка, забранная в сетку, освещая две обшарпанные двери. За хозяйкой по коридору, застланному вытоптанной ковровой дорожкой, проследовали к двери с зелеными тусклыми стеклами наверху. Хельга Грот пропустила постояльцев вперед. Комната оказалась большой, с тремя окнами, выходящими во двор. Два платяных шкафа, широкая кровать, диван, длинный стол под розовой, в цветочках, скатертью. Несколько венских стульев, кресло у голландской печи. В глухой левой стене было две двери. Хозяйка распахнула первую.

– Кухня. За газ плата отдельная. – Она распахнула вторую дверь: – Туалет и ванная. – Повернувшись к Дарье, с некоторым изучающим интересом посмотрела на нее: – Убирать будете сами.

Дарья не ответила, да она и не понимала, что говорит Хельга. Села в кресло, вытянула ноги, потрогала голубоватый кафель печи – он был теплый.

– Печи я топлю сама, – объяснила хозяйка. – Из коридора. Так что в комнате будет чисто.