Доминик пожал плечами:

– Ни разу не пробовал.

– Ну что ж, – объявил Виктор, беря Доминика за руку и не обращая внимания на то, что тот невольно содрогнулся. – Считай это своим испытанием.

– Куда мы?

– Мой друг еще там, – сказал Виктор, кивком обозначив бар. – Он должен был выйти следом за тобой. Но не вышел.

– Тот здоровяк? Он сказал, что меня прикроет.

Виктор нахмурился:

– От кого?

– От того, кто хочет меня убить, – пояснил Доминик, хмуря брови. – Я же пытаюсь тебе сказать: тот тип сел рядом со мной и сказал, что один человек хочет меня убить, и что он – в баре.

Виктор крепче ухватился за рукав Доминика.

Эли!

– Веди меня внутрь. Сейчас же!

Доминик глубоко вздохнул и накрыл ладонью руку Виктора.

– Не уверен, что это вообще…

Конец фразы улетел – не постепенно заглох, а рухнул в тишину. Воздух вокруг них задрожал и раскололся, пропуская их обоих. Как только Доминик с Виктором прошли в щель, все затихло, потемнело и замерло. Виктор видел мужчину, руки которого он касался, как видел и переулок вокруг них, но на все словно тень упала, не столько как ночью, а скорее как будто с мира сделали черно-белый снимок, а потом фотография постарела, истерлась, посерела. Когда они двинулись вперед, мир пошел тугой рябью, воздух стал вязким. Он наваливался на них, придавливал. Когда они добрались до двери в бар, створка противилась усилию Доминика, но в конце концов медленно поддалась.

Внутри фотомир продолжился. Люди замерли в момент глотка, в момент удара кием, поцелуя и десятков других вещей, застряли между двумя вздохами. И все звуки тоже застыли, так что помещение наполняла ужасная, гнетущая тишина. Виктор держался за руку Доминика, словно слепец, но не мог оторвать глаз от этой картины. Он шарил взглядом, всматривался в застывшие лица посетителей.

А потом увидел его.

Виктор резко остановился, заставив Доминика отшатнуться назад. Он посмотрел через плечо и спросил, что случилось: губы формировали слова, которых не было слышно. Но это было совершенно не важно, потому что Виктор и не заметил, что его губы шевелятся. Он не видел ничего, кроме мужчины, пойманного на ходу в тот момент, когда он пробирался мимо присутствующих, уходил от них к двери, уже готовясь взяться за дверную ручку. Виктор даже удивился, что узнал этого человека, не видя его лица. Дело было в осанке, в широких плечах и надменной посадке головы, повернутой так, что виден был только край четко очерченной челюсти.

Эли.

Пальцы Виктора начали соскальзывать с рукава Доминика. Эли Эвер здесь! Их разделяет всего полкомнаты. Он стоит спиной. Его внимание отвлечено, тело застыло между двумя мгновениями. Виктор может это сделать. Бар битком набит, но если он завалит всех сразу, он сможет выстрелить… Нет. Виктору понадобилось все самообладание, чтобы не выпустить руки Доминика. Он ждал. Так долго ждал. Он не собирается отказаться от своих планов, от своих преимуществ, от контроля над ситуацией. Здесь это не сработает, по крайней мере – так, как должно сработать. Он с трудом оторвал взгляд от спины Эли и заставил себя осмотреть весь зал – Митча там не оказалось. Его глаза еще раз прошлись по помещению и наконец остановились на туалетах. На двери мужского висело объявление – «НЕ РАБОТАЕТ». Крупные буквы, несколько раз подчеркнутые, чтобы донести смысл до всех. Он потащил Доминика вперед, через тяжелый воздух, пока они не добрались до двери и не вошли внутрь.

Митчелл Тернер распластался на линолеуме: щека у него прилипла к лужице крови, стекавшей из ссадины на виске. Виктор отпустил руку Доминика и передернулся, когда на него внезапно обрушилась жизнь: волна цвета, шума и времени. Сам Доминик проявился мгновением позже и, скрестив руки на груди, посмотрел на тело.

Виктор осторожно опустился рядом с Митчем на колени, уже жалея, что решил оставить Сидни в отеле.

– Он что… – начал было Доминик.

Виктор прикоснулся к дыре от пули на куртке Митча. Отнятые пальцы оказались сухими. Протяжно выдохнув, он похлопал Митча по щеке. Тот застонал.

– Сукин… сын.

– Вижу, ты познакомился с Эли, – сказал Виктор. – Вечно он спешит стрелять.

Митч с кряхтеньем сел и прикоснулся к голове. Под засыхающей кровью уже наливался синяк. Он посмотрел на Доминика.

– Ого, да ты все еще жив. Правильное решение.

Он попытался встать, но замер на одном колене, переводя дух.

– Немного поможешь? – попросил он, морщась.

Виктор дернул губами, на мгновение воздух наполнил гул и, стихнув, забрал с собой боль Митча. Тот встал на ноги, пошатнулся, но не упал, удержавшись окровавленной рукой за стену, и потом проковылял к раковинам, чтобы привести себя в порядок.

– Так он что, пуленепробиваемый? – спросил Доминик.

Митч со смехом распахнул куртку, демонстрируя поддетый бронежилет.

– Почти что, – сказал он. – Но я – не ЭО, если ты об этом.

Виктор скомкал несколько бумажных полотенец и постарался оттереть кровь Митча с пола и стены, пока тот умывался.

– Сколько времени? – спросил Виктор, отправляя полотенца в мусор.

Доминик посмотрел на часы.

– Одиннадцать. А что?

Митч поспешно отключил воду.

– Можешь не успеть, Вик.

Но Виктор спокойно улыбнулся.

– Доминик, – предложил он, – давай покажем Митчу, что ты умеешь.

XXIX

За шестьдесят минут до полуночи

Отель «Эсквайр»

Серена вытирала голову, поднося пряди волос к лампе, чтобы убедиться: кровь Закери Флинча их не окрасила. Ей пришлось три раза вставать под душ, чтобы смыть с кожи ощущение мозгов и крови, но даже сейчас, с раздраженной от растирания кожей и испорченными многочисленными смываниями волосами, она не чувствовала себя чистой.

Видимо, когда речь идет об убийстве, чистота нарушается не на уровне кожи.

Это была всего вторая казнь в ее присутствии. В первый раз казнили Сидни. Воспоминание заставило Серену содрогнуться. Может, именно поэтому сегодня ей захотелось поехать с Эли: избавиться от воспоминаний о почти совершенном убийстве сестры, заменить их свежими ужасами, словно один эпизод можно записать поверх другого.

Или, может, она попросилась поехать, потому что знала, насколько неприятно это будет Эли: она знала, насколько ему важны устранения, насколько они становятся его собственностью – и была уверена в том, что он воспротивится. Порой мгновения, когда он боролся, когда она видела искру неповиновения, становились тем единственным, что помогало ей почувствовать себя живой. Ей противно было жить в таком вялом мире, когда каждый остекленевший взгляд и каждый кивок служили напоминанием о том, что нет ничего важного. Она уже готова была отчаяться, и тут Эли принимался сопротивляться, заставляя ее усилить хватку. Она с приятным волнением гадала, не удастся ли ему в один прекрасный день освободиться.