— Кстати, если уж речь зашла о любопытстве, — тут же попытался развеять его сомнения барон. — Какое еще задание, кроме сведений о зомби, вы получили? Как вы догадываетесь, выполнению его ответ уже не повредит.

— Подготовить базу для прибытия основной группы диверсантов, которые должны были взорвать вашу подземную электростанцию. После этого делать партизанские вылазки и готовиться к основному удару в тыл гарнизону во время наступления наши войск.

— Взорвать электростанцию, значит? Именно это я и предполагал. Что может быть важнее для жизни в подземелье, чем свет? — Вслух, провокационно, рассуждал барон. — Тогда существование лагеря в самом деле оказалось бы немыслимым, — признал он. — Наша жизнь в подземельях «СС-Франконии» была бы сведена до жизни в катакомбах.

— Вам когда-нибудь приходилось бывать в катакомбах? — насторожился Корнеев.

— Еще как приходилось. В одесских. В сорок втором.

— В Христа-бога! Неужели в одесских? — забыв на какое-то время о ране, Корнеев не просто повернул голову, а повернулся весь, всем туловищем, по-волчьи.

— Правда, пробыл я там недолго. В роли консультанта по анти-партизанской борьбе. Припоминаю, что первый рейд осуществил в районе села Нерубайского...

— Они так и называются: «Нерубайские катакомбы».

— А вот второй рейд... Черт, забыл название этих катакомб.

— Уж не гордеевские ли?

— Что-то вы путаете, лейтенант. Катакомб с таким названием под Одессой не было и нет. Во всяком случае мне о них ничего не известно, хотя детально знакомился с картой расположения всех катакомбных узлов.

— Вы правы: нет. Выходит, действительно бывали в тех краях, — сознался лейтенант в попытке проверить барона на вшивость. — Значит, имели в виду усатовские.

— Нет, назывались они по-иному. Ага, вспомнил: мы спускались в катакомбы в районе села Булдынки, неподалеку от лимана и дороги, ведущей на Николаев.

— Даже название села запомнили? Действительно, есть там катакомбы, так что теперь уже сомнений быть не может, — окончательно сдался Корнеев. — Очевидный факт.

— Только не убеждайте, что партизанили там.

— Партизанить не пришлось, а жил я в поселке Кривая Балка, под самой Одессой.

— Знаю, был в этом поселке, — произнес Штубер, однако замечания его русский не воспринял, предпочитая предаваться собственным воспоминаниям.

— Прадед мой, дед, отец, братья — все шахтерами работали, «камнерезами», как они себя называли. В кривобалковских катакомбах, которые смыкались с нерубайскими. Все детство моё там прошло, работать тоже там начинал, а затем уже поступил в училище, потом — в техникум... — лейтенант вспомнил о чем-то своём, далеком и теперь уже навеки уходящем, и все равно мечтательно вздохнул. — Расскажи кому-либо, что дед мой даже жил в катакомбной пещере, и не только он один — не поверят. И это в двадцатом столетии, на окраине всемирно известной Одессы!..

— Теперь понятно, почему для рейда в подземелья «Реген-вурмлагеря» избрали именно вас, — задумчиво кивал Штубер, прохаживаясь по тесноватой, в четыре шага выработке. — Были уверены, что уж вы-то здесь не запаникуете. — И, не давая опомниться Корнееву, сказал:

— Все, лейтенант, благодарю за компанию. Нам пора прощаться. Единственное, что я могу сделать для вас, это позволить умереть достойно. И только потому, что вели вы себя, как подобает офицеру.

Лейтенант перевалился на левый бок и ошалело уставился на штурмбанфюрера. Барон настолько разговорил его, что на какое-то время диверсант попросту забыл, что свидание их будет коротким и что исход его предрешен. Причем приговор германский офицер «зачитал» ему в самом начале встречи. А как же хотелось, чтобы беседа эта была продолжена! Сколько обыденно житейского, человеческого вдруг открылось ему в этих воспоминаниях офицеров двух враждующих армий!

Впрочем, Штубер уже не обращал на него внимания. Проделав какие-то манипуляции с пистолетом, он сказал:

— Растягивать это удовольствие не будем. Исповедь вашу мы уже выслушали, а на предсмертную молитву десяти минут вам хватит. Как считаете, лейтенант?

— Вполне достаточно, — простонал тот.

— Очевидный факт, как не раз, причем совершенно справедливо, сами же вы изволили заметить. Курок уже взведен, — кивнул барон фельдфебелю Зебольду в сторону двери, предлагая выйти. — Осталось только нажать на спусковой крючок. Кстати, напомню, что у любого раненого диверсанта выбор сведен до минимума: либо он сам добивает себя, либо добивают его. Или, может, я не прав?

— Без молитвы тоже обойдемся, — простонал лейтенант.

— Вдобавок ко всему, еще и безбожник?

— Так уж случилось, — признал лейтенант.

— Поскольку, по утверждению самого Отто Скорцени, всем диверсантам место уготовано исключительно в раю, то это, наиболее мизерное из всех ваших прегрешений, Господь вам снисходительно простит.

— Ну, если это говорит сам Отто Скорцени!.. — зло усмехнулся русский. — Поверим ему на слово.

— Зря вы так, лейтенант, о Скорцени, покровителе всех диверсантов земли нашей.

— Вздернут когда-нибудь покровителя вашего вместе с нами.

— Не исключено, — вдруг совершенно спокойно признал барон. — Мираж в виде виселицы в конце жизненного пути всякий диверсант должен воспринимать как вполне реальное видение.

Штубер заметил, что лейтенанта начало знобить, причем связано это было не с ранением. Шок, постигший его во время ранения и захвата в плен, давно прошел, а благодушное отношение офицера СД как-то незаметно вернуло ему веру в то, что еще не все потеряно. Убийственность спектакля, который Штубер обычно разыгрывал в подобных ситуациях с участием Зебольда и самого обреченного, как раз в том и заключалась, что поначалу смертнику возвращали некую надежду на спасение, а затем резко обрывали ее, словно паутину на ветру.

— То, что вы — безбожник, Господь вам кое-как простит. В конце концов, не вы виноваты, что на каждого истинно верующего в Бога на этой планете приходится до тысячи истинных безбожников. А вот того, что пренебрежительно отозвались о покровителе диверсантов Скорцени... Туї' уж и сам Господь бессилен. Как, впрочем, и дьявол, который тоже вам не простит.

Диверсант пробормотал в ответ что-то нечленораздельное, однако барон не стал уточнять, что именно. Он положил пистолет на лежанку у бедра раненого и не спеша вышел.

— Песчаные часы кончины вашей запущены, лейтенант, — произнес уже из-за порога.

В свою «Келью одинокого странника» Уинстон Черчилль вернулся лишь поздним вечером. Только что он совершил инспекционную поездку по частям, готовившимся к переброске через Ла-Манш, в подкрепление тем, которые еще в июне высадились в Нормандии.

Поездка была утомительной, к тому же премьер чуть было не попал под очередной ракетный налет германских «Фау», тем не менее он остался доволен. Сталин давно торопил его и американцев с открытием второго фронта, оттягивать который становилось все труднее, поскольку все труднее становилось объяснять свою очевидную медлительность. Теперь же Сталин ворчит по поводу того, что войск союзников слишком мало и продвигаются они без всякого напора и энтузиазма. Так что эта поездка служила Черчиллю и командованию союзными силами хоть каким-то моральным оправданием: все же подготовка к форсированию ведется, какие-то меры принимаются, а значит, получая о них разведывательную информацию, германцы вынуждены держать во Франции значительные силы.