– Юра, твоё слово. – Валера сидит на банке, настроение у него тоже не очень, ждет моего слова. Буду рисковать, но спокойно без эмоций.

– Куницын, ты сказал, семь бубен?

Я пристально смотрел на него, а он положил карты на стол, снова взял, медленно сдвигая одну относительно другой, чтобы виднелся только край, но достаточно, чтобы понять, какая карта, и не поднимая глаз, проскрипел:

– Я же уже сказал, чего повторяться?

По нему всегда трудно определить, блефует или действительно есть карта.

А у меня на руках максимум семь треф, и он мне ломает игру. Конечно, возможны варианты, возможны, но он меня опять загонит, и мне снова запишут в гору, а ситуация и так критическая. Он ведет кон, и ломает игру мне, может себе это позволить, но я тоже могу себе позволить рискнуть:

– Хорошо, тогда семь червей.

Семен и Гоша сбросили. Мы опять вдвоем, он опять медленно перебирает карты, он весь в своих картах, но и в моих мыслях. Он нервирует меня, получает удовольствие от того, что я завожусь, ему на руку, когда я психую, делаю ошибки. Он знает, что я не умею проигрывать, а сейчас проигрываю по-крупному, а он выигрывает и может себе позволить эту партию и выиграть, и сбросить, и проиграть. Он не хочет давать мне играть и загоняет в угол, чтобы я опять не сыграл или сыграл не свою игру, а это меня еще больше взбесит. Он положил карты на стол, якобы собираясь их скинуть, и вдруг тихо и спокойно объявил:

– Восемь пик.

Он продолжает играть. Конечно, у него нет карт, с которыми он может играть эту игру, должен быть чудо прикуп, чтобы я сыграл восемь треф. Но можно и сбросить, пусть упадет. Но вдруг у него реально длинная черва, и он сыграет? Это будет двойной удар! Ко мне пришла хорошая карта, он ломает мне игру и играет сам. Я знаю, что подобный прикуп маловероятен, но одновременно чувствую, что должен идти дальше. Азарт, негодование, уязвленное самолюбие? Нет, я спокоен. Интуиция или вера в фарт – не знаю, но, особенно не раздумывая, отвечаю:

– Восемь треф.

Куница не меняется в лице. Он словно знал, что я пойду дальше, ведь он определяет правила этой партии, а мне разрешено в ней принимать участие. Вспоминаю свои игры с отцом. Он научил меня играть, но никогда не рассказывал, где и когда научился играть сам. Вот по нему никогда было не понять, что у него за карта, что он собирается делать. Меня всегда занимало, как так повернулась его жизнь, что он стал таким азартным игроком и волокитой. И мама говорила, что раньше он был другой. Но он всегда каким-то образом чувствовал, что будет в прикупе, чувствовал игру и даже что-то такое шептал:

– Отверженному причитается…

Что причитается? Почему отверженному? Да и не все удавалось расслышать, а он отмахивался, мол, просто так шепчу, не обращай внимание. Но только попробуй у него выиграть – как вспыхивал, когда проигрывал! Но ведь это его чутье мне сейчас говорит «играй». Пока я предавался воспоминаниям, противник дозрел:

– Восемь бубен.

Мне уже всё равно, что он говорит. Нечто меняется прямо сейчас, и я знаю, что теперь играть буду я, да. Люблю математику, хорошая память, умею считать карты, делаю это даже лучше, чем отец, но сейчас дело не в этом, сейчас меня что-то ведет, подсказывает, говорит:

– Восемь червей.

Куница закурил. Он думает, я либо окончательно свихнулся, либо у меня есть что-то, чего он не увидел, не понял. Это его тревожит. Идти тупо на девятерную он, видимо, не планировал, карта не позволяла ему так рисковать. Он явно начал нервничать, какая-то неожиданная перемена, какая? И правда, карты у нас те же, мы оба не знаем, что в прикупе, но он потерял равновесие, а я его обрел, и это больше чем равновесие – это кураж, это уверенность в себе. Но он все-таки сказал, сказал:

– Девять пик.

Конечно, никакие девять мне и не снились. Даже самая виртуозная игра и блестящий расклад, и отличный прикуп ни при каких козырях не позволят мне взять девять взяток. Я понял, что не буду этого делать, но парировал:

– Девять треф.

Он готов был съесть собственную недокуренную папиросу. Бумага вся намокла, и что он её больше кусал, чем курил. «Отлично, – подумал я, – он сделал свой ход». Это начало походить на шахматы, когда свободные поля, куда может ходить король, заканчиваются.

– Девять бубен.

Его застывшая улыбка больше напоминала маску. Скулы напряглись, заходили желваки, он даже пожелтел, или это дым так изменил цвет его лица? Он понимал, что я это скажу:

– Девять червей.

Надо брать все взятки, а если нет, падение будет болезненным. Я знал, что это предел его фантазии, что он откажется, но он молчал. Я даже подумал, что он прыгнет выше головы, но он молчал.

– Играй.

Это прозвучало без иронии, он тоже ждал чего-то, видимо, того, о чём знал только я. Но ведь я тоже ничего не знал, я просто шел и понимал, что нужно идти дальше. А дальше Валера открыл прикуп, карту за картой, и Куницын выдохнул. Пришли шесть, восемь и девять бубен. Это, конечно, не знаменитые «тройка, семерка, туз», и конечно, с таким прикупом десять взяток не взять. Я сбросил ненужные карты и открыл свои.

– Мизер, чистый, не ловится.

Куницын продолжал улыбаться, но молчал. Кто-то из ребят предложил выпить, напряжение захватило всех. Я никогда не умел пить, в отличии от отца. Он пил и не хмелел, а я пьянею сразу. Но до этого обычно не доходит, мне становится плохо, организм не усваивает алкоголь. Я пригубил коньяку и поблагодарил то, что меня вело, то, чему я не знаю имени, перешедшее мне от отца. Оно постоянно искушает меня играть в карты на деньги, даруя ни с чем не сравнимый адреналин, который захватывает тело, голову – всего меня.

Домой пришел к полуночи. Жили мы у Нининых родителей. Странная семья – никто не спросил где я был. Хотя Дора привыкла встречать мужа по ночам и никогда не спрашивала, где того носило, потому что такая работа, а меня, потому что такая учеба. Не случайно говорят, везёт в картах – не везет в любви. Нина читала, лежа на кровати, накормила меня Дора на кухне. Мое появление в постели никого не порадовало. Отец мне все внушал: хочешь контролировать жену, держи ее все время беременной. Как можно иметь много детей, если любимая женщина постоянно демонстрирует, что не хочет тебя? Да я и сам, наверное, не хочу много детей, но я хочу её и жду, вдруг что-то изменится и пойдет моя карта.

Спектакль «Он и Она», последний прогон перед премьерой. Елена Константиновна сидит в зрительном зале. Идет сцена встречи начальника лагеря и жены заключенного. События пятьдесят третьего года, умер Сталин. Казенная мебель, заваленный бумагами и папками рабочий стол, за ним сидит мужчина в форме, ромбики на петлицах – крупный чин НКВД, круглый череп с острыми ушами при полном отсутствии волос. Стук в дверь, входит офицер:

– Василий Павлович, приехала жена заключенного Печерского.