– Уилфрид, – заворковал я, – мой дорогой, дорогой друг. – Рука его казалась перчаткой, полной мягкого желе, и только когда пальцы углублялись на пару дюймов, чувствовалась кость. – Мы так рады, что вы приехали, – улыбнулся я. (Он по-женски взвизгнул. На обвислых пурпурных губах показались несколько капель слюны.) – Как добрались? – спросил я, по-прежнему застенчиво улыбаясь. (Уилфрид начал подергиваться, переступая с ноги на ногу. Пальцы мои почти исчезли в мягкой белой плоти, теперь я ощущал каждую кость. Словно бы медуза запуталась в леске для ловли форели.) – Нам непременно надо поболтать, – сказал я. (Из Уилфрида начал выходить воздух. Негромко шипя, Снелл обмяк – съежился, как проткнутый воздушный шарик.)

Неожиданно собственная жестокость вызвала у меня отвращение, я рассердился на то, что поддался слабости. Я выпустил его руку, и возобновление кровообращения, должно быть, вызвало не меньшую боль, чем мое жестокое пожатие. Он нежно прижал руку к груди, большие равнодушные глаза наполнились слезами, губы дрожали, как у капризного ребенка.

– Пойдемте, – мягко сказал я. – Позвольте предложить вам еще выпить. – Я повел его, как погонщик ведет слона. Но Уилфрид Снелл – «гуттаперчевый мальчик» и быстро пришел в себя. Весь завтрак до меня доносились обрывки его тирад. В своем лучшем стиле он «не оставлял камня на камне» и «выдавал всем маленькую тайну». Насколько я слышал, он повторял свои выводы о том, что центральноафриканские руины относятся к средним векам и созданы банту, легко и с юмором прохаживаясь в адрес моих теорий. Одно время я видел, как он держит над тарелкой мою книгу «Офир» и что-то читает из нее под дружный смех соседей по столу.

Но мне приходилось использовать все свое искусство, чтобы предотвратить другой кризис. Моей соседкой была Салли, и сидели мы напротив Стервесантов. Через пять секунд Салли заметила новый бриллиант Хилари. Она не могла не заметить его – он рассыпал по всему залу серебристые блики, блестящие как стрелы. Половину завтрака Салли молчала, но каждые несколько секунд ее взгляд устремлялся к сверкающей драгоценности. Остальные ловили каждую возможность заговорить, и за столом слышался смех и возбужденные разговоры. Лорен, казалось, был особенно внимателен к Хилари, но вдруг наступила тишина.

Салли наклонилась вперед и медовым голосом сказала Хилари:

– Какое прекрасное кольцо. Вам повезло, что вы можете носить такие кольца. У меня для этого слишком тонкие пальцы. Боюсь, мне оно не подошло бы, – и она повернулась ко мне и начала оживленно болтать.

Одним искусным ударом она начисто уничтожила атмосферу веселья и доброжелательности. Лорен нахмурился и гневно вспыхнул. Хилари закусила губу; я видел, как перед ней промелькнули сотни достойных ответов, но она сдержалась. Я храбро бросился в пустоту, но даже мое обаяние и умение занять общество не смогли восстановить утраченное настроение. Я почувствовал облегчение, когда Лорен наконец посмотрел на часы, потом на УМЛ, которые распоряжались подготовкой, и кивнул. Эти джентльмены мигом вскочили и начали мягко приглашать гостей к веренице ожидавших автомашин. Когда мы проходили через вестибюль, ко мне пробился Уилфрид Снелл с толпой своих поклонников, улыбавшихся в предвкушении.

– Я за завтраком вновь просматривал вашу книгу. Я забыл, до чего она забавна, мой дорогой.

– Спасибо, Уилфрид, – с благодарностью ответил я. – Очень благородно с вашей стороны, что вы это заметили.

– Вы должны подписать ее мне.

– Конечно. Конечно.

– С нетерпением жду вашего доклада, мой дорогой малыш.

Я снова задрожал, силясь не заорать и сохранить спокойствие.

– Надеюсь, он вас развлечет.

– Я уверен в этом, Бенджамен. – И, уходя с толпой, он испустил плотоядный смешок. Я слышал, как он говорил Де Валлосу, когда они вместе садились в лимузин: «Средиземноморское влияние! Боже, а почему не эскимосское? Доказательства те же».

Мы проехали по парку, как траурная процессия на похоронах государственного деятеля, и через вторые ворота попали на Кенсингтон-Гор.

Все высадились у входа в Общество и прошли в аудиторию. Докладчики и члены Совета поднялись на сцену, а остальные заполнили места в зале. Уилфрид занял свое место, впереди и в центре, и я видел выражение его лица. Вокруг Снелла расселись подручные палача.

Ввели его светлость, пахнущего сигарами и хорошим портвейном. Его нацелили на аудиторию, как гаубицу, и выпустили. Сорок пять минут он рассказывал об орхидеях и открытии сезона стипль-чеза. Президент начал тайком тянуть его за фалды, но прошло еще двадцать минут, прежде чем слово было предоставлено мне.

– Шесть лет назад я имел честь выступить перед Обществом с докладом «Средиземноморское влияние на Центральную и Южную Африку в дохристианскую эпоху». Теперь я выступаю с аналогичным сообщением, но вооруженный новыми доказательствами, которые получил за прошедший период.

Каждые несколько минут Уилфрид Снелл поворачивался и бросал реплику Роджерсу или Де Валлосу, сидевшим за ним. Он говорил театральным шепотом, прикрывая рот программой. Я не обращал на это внимания и читал вступление. Это было резюме всех предшествующих исследований и обзор различных связанных с темой теорий. Я сознательно сделал его скучным, чтобы Уилфрид и его шайка поверили, что у меня за душой больше ничего нет.

– И вот в марте прошлого года мистер Лорен Стервесант показал мне фотографию. – Тут я сменил тон, подбавив в него живости. Увидел, как скуку на лицах слушателей сменил интерес. И неожиданно начал рассказывать детективную историю. Паузы между напыщенными замечаниями Уилфрида Снелла становились все длиннее. Гогот его последователей стих. Теперь я держал аудиторию в руках: слушатели вместе с Салли и со мной в лунном свете смотрели на призрачные очертания давно мертвого города и разделяли наше волнение, когда мы обнаружили блок обтесанного камня.

В тот момент, когда мне потребовалось, выключили свет, и на экране за моей спиной появилось первое изображение.

Это был белый царь, гордый и надменный, величественный в своей подчеркнутой мужественности и золотом вооружении. Публика сидела в восхищенном молчании, свет экрана озарял ряды ошеломленных лиц, тишину нарушал лишь лихорадочный скрип перьев журналистов в переднем ряду, а мой голос продолжал опутывать слушателей чарами.

Я довел рассказ до того места, где мы исследовали прилегающую к холмам равнину и пещеру, но еще не открыли замурованный туннель за белым царем.

По моему сигналу вновь зажгли свет, и аудитория зашевелилась, возвращаясь к действительности, – все, кроме его светлости, который сдался наконец портвейну и спал мертвым сном. Его единственного из двухсот собравшихся мой рассказ оставил равнодушным. Даже Уилфрид Снелл был ошарашен. Он походил на профессионального борца, старающегося подняться с ковра до гонга. Я невольно восхищался им: этот человек был игроком до мозга костей. Он наклонился к Де Валлосу и громовым шепотом произнес:

– Типичная кладка банту тринадцатого столетия, разумеется. Но очень интересно. Подкрепляет мою теорию о времени иммиграции.