На следующее утро прочтет свой доклад Элдридж. «О некоторых древних рукописях и символах, происходящих из Юго-Западной Африки». Элдридж сознательно выбрал туманное название, чтобы не разглашать заранее мой секрет.

Мы с Элдриджем убедились, что в сейфе Общества экспонатам, привезенным из Африки, ничто не угрожает, после чего Элдридж доставил мне немало неприятных минут, везя в своем сатанинском красном «мини» по Лондону в «Дорчестер» в час пик. Мы четыре раза объехали Гайд-Парк-Корнер (Элдридж при этом свирепо бранился, а я держался за ручку, готовый в любое мгновение выскочить), прежде чем Элдридж умудрился прорезать поток машин и свернуть на Парк-лейн.

Оба мы еще дрожали от пережитого. Я отвел Элдриджа в коктейль-бар, влил в него пару двойных порций джина «Джилбейз» и ушел. У меня были планы на вечер, а время подходило к шести.

Когда я подошел к лифту, оттуда вышла Салли. Я мысленно извинился перед парикмахером. Он оставил ее волосы свободно реять, как облако. А вот с лицом проделали что-то волшебное. Оно все превратилось в глаза и мягкий розовый рот. На Салли было летящее платье до полу, зеленое, под цвет глаз.

– Бен, – она быстро направилась ко мне. – Хорошо, что я тебя нашла. Я тебе оставила записку под дверью. Насчет вечера. Мне очень жаль, Бен, но я не смогу. Прости.

– Ничего, Сал. Мы ведь окончательно не договаривались, – сказал я, скрывая за улыбкой разочарование: мои планы рухнули, как карточный домик.

– Мне нужно с кое с кем повидаться. Старые друзья, Бен. Специально приезжают из Брайтона.

Я отправился в номер Лорена и в ожидании его возвращения болтал с Хилари и детьми. В семь тридцать он позвонил, и Хилари, поговорив с ним, передала мне трубку.

– Я надеялся поужинать вместе, Бен, но я занят и неизвестно когда освобожусь. Десятая статья контракта никуда не годится. Сейчас мы пытаемся переделать ее. Поужинай с Хилари вместо меня.

Но Хилари заявила, что устала и хочет пораньше лечь спать. Я поужинал один у Айзова: настоящая кошерная пища – и прежде всего, печеночный паштет с луком, потом пересек улицу и посидел у Реймонда, наблюдая, как красивейшие девушки Лондона за деньги снимают с себя одежду. Угнетающее зрелище. Я почувствовал себя еще более одиноким и подавленным и, хоть я и не развратник, чуть не поддался искушению пойти с одной из девиц, манящих из темных подъездов Уордор-стрит.

Вернувшись за несколько минут до полуночи, я позвонил в номер Салли и еще раз через час, когда отказался от попыток уснуть. Ни на один из звонков не ответили, и телефон отчаянно гудел, как насекомое, на призыв которого никто не откликается. Уснул я перед самым рассветом.

Разбудил меня Лорен, невероятно энергичный и бодрый. В восемь он закричал в телефон:

– Пришел великий день, Бен. Давай позавтракаем. Я заказываю, что тебе взять?

– Кофе, – пробормотал я, а когда прибыл в его апартаменты, перед ним стояло огромное блюдо с бифштексами, свининой, почками и яйцами и еще копченый лосось, для затравки – овсянка, а напоследок – мармелад и кофе. Обычный завтрак Лорена.

– Тебе понадобятся силы, партнер. Садись и ешь, парень.

Солидно подкрепившись, я провел все утро на волне ожидания и чувствовал себя, как лев, к которому в полдень должны прийти гости. Говоря «лев», я имею в виду льва-людоеда. Я смазал гладко выбритые щеки двойной дозой диоровского крема, надел темный кашемировый костюм с темным галстуком, а Хилари вставила мне в петлицу гвоздику. Я благоухал, как розовый сад, перемещался бодрой пружинистой походкой, и чувствовал себя охотником в засаде.

Мы с Лореном вошли, и гул голосов стих. Появление Лорена всегда вызывает тишину. Слышался только один громкий голос – убедительная имитация речи английской аристократии; он гремел в зале. В центре кружка своих подпевал стоял Уилфрид Снелл, возвышаясь над ними, как скверный памятник себе, любимому. Ноги его были расставлены, корпус откинут как у беременной, которой приходится уравновешивать огромный живот. Словно у Снелла на талии висел полупустой бурдюк с вином. Чтобы скрыть гигантский живот, Уилфриду потребовалось столько костюмного материала, что хватило бы на театральный занавес. На грудь нисходил каскад подбородков, белых и мягких, будто целлофан заполнили грязным молоком. Рот на белом фоне казался глубокой пурпурной щелью и был постоянно открыт, даже когда Снелл молчал (что случалось чрезвычайно редко). Волосы – густой буйный кустарник, откуда на плечи и лацканы непрерывно падал мягкий белый снег перхоти. Сверх того, Снелл с головы до ног был увешан разными предметами: на шее, как бинокль командира танка, пара очков для чтения, золотой нож для обрезания сигар торчит из кармана для монет, из петлицы свисает монокль на черной ленточке, блестит цепочка часов и кольцо для ключей.

Я незаметно, но упорно, стал приближаться, останавливаясь, чтобы поздороваться со знакомыми и поболтать с коллегами. Кто-то сунул мне в руку стакан, и я оглянулся.

– Шотландское виски, для храбрости, – улыбнулась мне Салли.

– Мне оно не нужно, любовь моя.

– Поговори с ним, – предложила она.

– Я отложу это удовольствие напоследок.

Мы не таясь посмотрели на него, этого самозваного барабанщика от археологии. Поток его книг разошелся в количестве полумиллиона экземпляров – книг, написанных в точном соответствии со вкусами публики. Книг, в которых он опасно балансировал на грани плагиата и клеветы. Книг, где научный жаргон выдавался за эрудицию, факты искажались или отметались в угоду взглядам автора.

Я человек не злой и не злопамятный, но когда я смотрел на этого надутого палача, на этого мучителя, этого… короче, когда я смотрел на него, глаза мне застилал кровавый туман. Я двинулся прямиком к зоилу.

Он заметил меня, но не придал этому значения. Все собравшиеся следили теперь за происходящим – они, вероятно, предвкушали эту встречу с того самого дня, как получили приглашения. Круг расступился, давая мне возможность приблизиться к великому человеку.

– Несомненно… – трубил Уилфрид, глядя куда-то ввысь, поверх моей головы. (Обычно он любое свое заявление предваряет подобным рекламным началом.) – …Как я всегда утверждал… – долетал до самых дальних углов его голос, а я терпеливо ждал. (На такой случай тщательно отрепетировал улыбку: застенчивую, стыдливую, скромную.) – …Общеиз–вестно… – обычно это означало, что Уилфрид считает теорию неправильной. – …По правде говоря… – и он произносил вопиющую ложь.

Наконец он опустил взгляд, умолк на середине фразы, вставил в глаз монокль и, к своей радости и удивлению, обнаружил старого друга и коллегу доктора Бенджамена Кейзина.

– Бенджамен, дорогой мой малыш, – воскликнул он, и это существительное вонзилось в меня, как стрела в бычий бок. – Как приятно вас видеть!

И тут Уилфрид Снелл поступил весьма неосмотрительно. Он лениво протянул мне большую, мягкую белую волосатую руку. На мгновение я не поверил в такую удачу; в тот же миг Уилфрид вспомнил, как мы обменивались рукопожатием в прошлый раз, шесть лет назад, и спохватился. Но его реакция не идет ни в какое сравнение с моей, и я успел схватить его руку.