этом не удалить себе ненароком аппендикс. Но поскольку мне давно не случалось видеть даже картинки, изображающей дом литератора, то позволю себе восполнить этот пробел.

Конечно же, надо бы заранее извиниться за то, что я вообще пишу о литераторах. Во времена старого-доброго «Смарт сет» у Менкена и Нейтана были стандартные бланки для отклонения рукописей, в которых соискателей уведомляли о том, что редакция журнала не рассматривает истории из жизни художников, музыкантов или писателей, – видимо, считалось, что эти категории граждан и так заявляют о себе во всеуслышание с помощью собственных произведений, так что нет нужды описывать их еще и в журнале. Итак, робко расшаркавшись, я все-таки продолжу писать портрет литератора.

Вместо того чтобы приберечь мрачности напоследок, начнем из глубин, с самого дна темного, сырого допотопного подвала. Бледно-желтый луч хозяйского ручного фонаря медленно скользит сквозь ошметья паутины, выхватывая из тьмы старые коробки, бочонки, пустые бутылки и какие-то старые запчасти, и вам становится не по себе.

– Неплохой подвальчик, ну для подвала-то, – говорит литератор. – Вам тут плохо видно, да и мне тоже – тут все по большей части забыто.

– О чем это вы?

– Здесь все, что я забыл, вся эта сложная темная мешанина детства и юности, которая сделала меня сочинителем, а не пожарным или военным. Понимаете, литература – это игра ума и сердца, в которой одномоментно задействованы столько же различных эмоций, сколько требуется фокуснику, чтобы выполнить магические пассы. Стоит научиться этой игре, как тут же о ней забываешь и отправляешь сюда.

– И когда вы ей научились?

– О, всякий раз, начиная писать, я так или иначе постигаю ее заново. Но все неясности, все неосязаемости – здесь. Почему, спрашивается, я выбрал это чудовищное ремесло, из-за которого просиживаешь день-деньской, не спишь ночами и весь белый свет тебе не мил? И почему я бы снова выбрал его? Все они здесь, и слава богу, что я не могу пристально вглядеться в них. Видите вон тот темный угол?

– Да.

– Вот. За три месяца до моего рождения мама лишилась двоих детей, и я полагаю, что с этого все и началось, хотя и не знаю, как именно это подействовало. Думаю, что тогда-то я начался как писатель.

Вы бросаете взгляд в другой угол и настораживаетесь.

– А там что? – требовательно вопрошаете вы.

– Где? – Литератор пытается вас отвлечь, загораживая собой довольно свежий земляной холмик в углу, который наводит вас на мысль кое о чем, упоминаемом в полицейских сводках.

Но вы непреклонны.

– Тут она и похоронена, – признается он.

– Кто похоронен?

– Тут я похоронил свою любовь, после того как… – осекается он.

– После того, как убили ее?

– После того, как убил ее.

– Не понимаю, о чем вы.

Литератор отводит взгляд от горки земли.

– Здесь я похоронил мою первую детскую любовь к себе, веру в то, что я никогда не умру, подобно другим людям, что я не сын своих родителей, а сын короля – короля, который правит целым миром… Но давайте уйдем отсюда, – не выдерживает он. – Идемте наверх.

В гостиной взгляд писателя немедленно устремляется к тому, что происходит за окном. Посетитель тоже выглядывает в окно и видит детей, играющих в футбол на соседской лужайке.

– А вот и вторая причина, почему я стал писателем.

– Как это?

– Ну, в школе я играл в футбол, и тамошний тренер терпеть меня не мог. И вот наша школа должна была сыграть с «Гудзоном», и меня выставили на замену вместо ключевого раннера, травмированного неделю назад. Я хорошо выступил на замене, так что по возвращении товарища по команде на прежнее место меня переместили на позицию так называемого «блокирующего бэка». Для этой роли я не сгодился, возможно, потому, что она была не такой триумфальной и не вдохновляла. К тому же было холодно, а я не выношу холода, и, вместо того чтобы выполнять свои обязанности, я задумался о том, как серы небеса над головой. Удаляя меня с поля, тренер был краток: «На тебя нельзя положиться». И все, что я мог ответить: «Да, сэр». Я не мог ему буквально объяснить, что же произошло на самом деле; прошло несколько лет, прежде чем я смог это осознать ради своей же пользы. Я играл рассеянно. Мы выиграли у другой команды пару тачдаунов, и я вдруг подумал, чего бы не дать энду соперников, который за всю игру ни разу никого не блокировал, принять пас, однако в последний момент я очнулся и понял, что нет, не стоит, но перехватывать пас я тоже не буду, так что просто отбил мяч… Тут-то меня и вывели из игры. Помню безутешную поездку на автобусе к поезду и такой же безутешный путь на поезде до школы, когда каждый считал, что я сдрейфил, а я на самом деле просто отвлекся, и мне было жаль беднягу-энда. Чистая правда. Я частенько трусил, но не в тот раз. Надо сказать, что это происшествие вдохновило меня на стихотворение для школьной газеты, которая так восхитила моего отца, будто я стал футбольным героем. Так что домой на рождественские каникулы я приехал с твердым убеждением, что коль уж ты не в состоянии действовать как следует, так будь способен хотя бы рассказать об этом с той же силой чувств, – это был черный ход, через который я бежал от столкновения с реальностью.

И вот они в столовой. Литератор минует ее поспешно, с явной антипатией.

– Вы не любите еду?

– Еду? Еду я люблю! Но не те жалкие смеси из фруктовых соков, молока и отрубяного хлеба, на которых сижу теперь.

– У вас расстройство пищеварения?

– Расстройство? Да я просто развалина!

– Как это?

– Видите ли, в мое время на Среднем Западе дети начинали жизнь с жареной пищи и вафель, затем неиссякающее солодовое молоко и булочки с беконом в колледже, а потом я почти сразу набросился на блюда, которые подавали в «Фойо», «Кастельо-дей-чезари» и «Эскарго» со всеми пряностями Италии и Франции.[374] И на все, что носит общее название «алкогольные напитки»: клареты и бургундские, «Шато д’Икем»[375] и шампанское, пильзнер и итальянское столовое, контрабандный скотч и самогон из Алабамы. Все это было так замечательно и вкусно; кто же знал, что в конце меня ждут кашки-малашки! – Литератор содрогается. – Забудем об этом, еще не время обедать. А вот, – произносит он, распахивая дверь, – мой рабочий кабинет.

В кабинете, вернее, в маленькой нише, прилегающей к кабинету, стучит на машинке секретарша. Когда они входят, она протягивает литератору несколько писем.