– Думаю, мне надо сегодня выйти на воздух, – сказал он служанке.

– Это пойдет вам на пользу – нынче славный денек.

Она была из Нового Орлеана, черты лица и цвет кожи выдавали ее арабское происхождение.

– Мне – как вчера: два яйца и тост, апельсиновый сок и чай.

Минуту-другую он посидел на дочкиной половине, читая почту. Почта была малоприятная, без единого проблеска радости – в основном счета и реклама с эфемерным школьником из Оклахомы с разинутым альбомом для автографов. Сэм Голдвин может снять новый фильм-балет со Спесивицей,[379] а может и не снять – все с замиранием ждут, пока мистер Голдвин привезет из Европы с полдюжины новых идей. «Парамаунт» испрашивал авторские права на стихотворение, появившееся в одной из книг литератора, поскольку не знал, оригинальное оно или цитата. Наверное, хотят вынести его в название фильма. В любом случае в этой собственности у него не осталось ни единого актива – много лет назад он продал все права на немую экранизацию, а в прошлом – и на звуковую.

– Беда с этим кино, – сказал он сам себе. – Вот так, братец, не умеешь – не берись.

За завтраком он наблюдал в окно за студентами, переходившими из одной аудитории в другую в университетском городке через дорогу.[380]

– Двадцать лет назад и я вот так переходил из класса в класс, – сказал он служанке.

Та рассмеялась – смех у нее был как у девушки на выданье.

– Если вы уходите, то мне нужен чек, – сказала она.

– О, сейчас я еще никуда не иду, у меня еще работы часа на два. Я имел в виду – пополудни.

– Поедете на машине?

– На этой колымаге? Ни за что! Продать бы ее долларов за пятьдесят. Поеду на империале автобуса.

После завтрака он прилег на четверть часа, а потом направился в кабинет и сел за работу.

Он бился над журнальным рассказом, который, истончившись на полпути, так и норовил рассыпаться окончательно. Сюжет был подобен бесконечному подъему по крутой лестнице, у автора его не было в запасе ни одного неожиданного хода, а действующие лица, позавчера довольно лихо взявшие с места в карьер, не сгодились бы теперь и для героев газетного сериала. «Да, мне определенно надо проветриться, – думал он. – Махнуть в Шенандоа или на лодке до Норфолка».

Однако обе идеи были неосуществимы – они требовали времени и энергии, а писателю не хватало ни того ни другого, – все, что осталось, он должен приберечь для работы. Он пробежал глазами рукопись, подчеркивая удачные фразы красным карандашом, затем подшил годные страницы, а прочие медленно разорвал и бросил в корзину. Потом он закурил и прошелся по комнате, время от времени разговаривая сам с собой: «Тэк-с, подумаем… Ага, а что, если вот так… И о-пять подумаем…»

Через какое-то время он сел. «Я просто выдохся. Надо бы дня два вообще не брать карандаша в руки».

Он просмотрел в своем блокноте записи под заглавием «Идеи для рассказов», пока не пришла служанка сообщить, что звонит его секретарша, – она работала по совместительству с тех пор, как он захворал.

– Ничегошеньки, – ответил он в трубку. – Я только что порвал все, что написал. Оно ни к черту не годится. После полудня собираюсь прогуляться.

– Вот и хорошо. Сегодня отличный денек.

– Лучше приходите завтра пополудни. Тут полно писем и счетов.

Он побрился, а затем из предосторожности пять минут отдохнул, перед тем как одеться. Как прекрасно выбраться наконец из дому. Он питал надежду, что мальчишки-коридорные не станут говорить, как они «рады, что он снова на ногах», поэтому прошелся до заднего лифта, где его никто не знал. На литераторе был его лучший костюм, пиджак от которого не сочетался с брюками. За шесть последних лет он купил всего два костюма, но зато оба – высочайшего качества, один пиджак, который был сейчас на нем, стоил сто десять долларов. Поскольку у похода должна быть цель – нельзя же слоняться без цели, – он положил в карман тюбик шампуня, чтобы отдать своему парикмахеру, и флакон с люминалом.

– Законченный невротик, – сказал он, разглядывая свое отражение в зеркале. – Побочный продукт идеи, шлак мечты.

II

Заглянув на кухню, литератор попрощался со служанкой так, словно отправлялся куда-нибудь в Литтл-Америку[381]. Как-то во время войны он реквизировал машину с помощью чистейшего блефа и гнал на ней из Нью-Йорка в Вашингтон, чтобы его не объявили дезертиром. Теперь же он осмотрительно стоял на перекрестке, дожидаясь зеленого света, пока молодежь мчалась мимо него на красный, презрев потоки машин. Под деревьями на автобусной остановке было зелено и прохладно, и он вспомнил последние слова Джексона по прозванию Каменная Стена: «Давайте переправимся через реку и отдохнем в тени деревьев»[382]. Похоже, все эти генералы Гражданской войны вдруг в одночасье осознали свою бесконечную усталость – Ли, ссохшийся до неузнаваемости, Грант, под конец ударившийся в писание мемуаров.[383]

В автобусе все было, как он и ожидал, – на крыше, кроме него, сидел только один человек, зеленые ветки тыкались в каждое окно по всему пути следования. По-хорошему надо бы спилить эти ветки, да жалко, наверное. Там было на что посмотреть – он пытался различить цвета домов, но мог думать только о старом манто своей матери, которое, казалось, переливалось множеством оттенков, а на самом деле просто отражало свет. Где-то церковные колокола вызванивали «Venite Adoremus[384]»[385], и он подумал: с чего бы это – ведь до Рождества еще восемь месяцев. Он не любил колоколов, хотя как-то раз они очень трогательно играли «Мэриленд, мой Мэриленд» на похоронах губернатора.[386]

По футбольному полю двигались рабочие с катками, и ему в голову пришел заголовок «Дерноукладчик», и еще один – «Трава растет», о человеке, который годами ровняет газон, а потом его сын поступает в колледж и на том же поле играет в футбол. Потом сын умирает в юности, а отец устраивается работать на кладбище и укладывает дерн над своим сыном, вместо того чтобы стелить его сыну под ноги. Это был бы славный рассказец из тех, какие часто помещают в хрестоматии, но не в его духе – просто раздутая антитеза, заключенная в форму журнального рассказа, написанного задней левой ногой. Впрочем, многие посчитали бы рассказ превосходным, откопав в нем меланхолию, такую простую для понимания.

Автобус миновал блеклое здание Афинского железнодорожного вокзала, на фоне которого живописно