— Застраховался ото всех?

— В каком-то смысле. А с другой стороны, он определил закон своего бездействия. Противоречия порождают революцию, но когда революция побеждает, революционеры должны уничтожить все, что привело к победе, — несогласие, недовольство, недоверие к правительству. Революция — это дракон, поднимающийся на вершину и пожирающий своих родителей. Поэтому революционному дракону, естественно, присуще недоверие и к собственным отпрыскам, понимаете? — а также к другим огнедышащим, шныряющим в поисках рисовой соломы.

— Что касается этого дракона, то, по-моему, его заглотила собственная женушка, — замечает фотограф, следивший за последними разоблачениями по маленьким, переводящимся на английский язык, газетенкам.

— Вы имеете в виду вдову Мао и ее четверку? Да она просто старая глупая шлюха, унаследовавшая власть. Ей не хватило бы ни класса, ни смелости, ни мозгов, чтобы организовать заговор против Мао даже тогда, когда он совсем выжил из ума. Нет, это сам Мао натворил кучу дел, чтобы остаться на вершине, — наехал на массу влиятельных людей. Только представьте себе всех призраков, которые населяют его личный ад, — всех его товарищей, коллег, профессоров и поэтов, которых ему приходилось уничтожать, чтобы смазывать колеса этой долбанной культурной революции.

— Я думал, что ради него ты и уехал из Питтсбурга, Блинг. А теперь ты говоришь о нем как о настоящем диктаторе.

— Противоречия для многих из нас стали Новым путем, — замечает Блинг и, отвернувшись к окну, устремляет взгляд на бесконечную вереницу черных велосипедистов.

— Потому-то тебе и нравится Диво? — интересуется журналист. Ему послышалось, что Блинг, в своей драной футболке и со своей дурацкой прической, сказал: «...Новой волной». Блинг бросает на него недоумевающий взгляд.

— Мне он не нравится. Я слушаю его по той же причине, по которой занимаюсь бегом, — для выработки эндорфина. — Он похлопывает по карманам в поисках расчески. — Я бегаю, потому что это причиняет боль.

Изначально это собрание устраивалось для того, чтобы врачи и журналисты могли осмотреть семьдесят с лишним участников завтрашнего пробега. Но что врач может сказать такого, чего еще не знал бы о себе марафонец? Что кардиолог может сказать тридцатипятилетнему фанатику с твердыми, как ядра, пятками и пульсом 35 ударов в минуту?

Поэтому медицинский осмотр был заменен тревожными предостережениями. Самой главной проблемой была вода.

— Не пейте воду из губок. Напитки от организаторов забега будут стоять на белых столах. Личные напитки — на красных. Пользуйтесь только ими. Личное питье должно быть предоставлено сегодня для проведения анализов.

— Понял! — наклонившись, шепчет Чак Хаттерсли. — Они хотят похитить у нас формулу гаторада.

— Не перенапрягайтесь! Расслабьтесь. Впрочем, чтобы вам не мешали транспорт и зрители, предусмотрены контрольные участки для отстающих...

Гул голосов стихает. Какие еще контрольные участки? Никто об этом никогда не слышал. Бегун должен бежать до тех пор, пока он в состоянии переставлять ноги.

— Те, кто не пробежит двадцать пять километров за час сорок, будут сняты с дистанции.

Янг, сидящий среди шестидесяти других китайских бегунов, ощущает спазмы в животе. Он не имеет ни малейшего представления о том, за сколько он пробегает 25 километров. Он даже не представляет, сколько это. От деревни до школы? Или половина этого пути? Или путь туда и обратно?

— Если отметку тридцать пять километров вы не проходите через два часа двадцать минут, вас также снимают с дистанции.

Янга охватывает ужас. Он вспоминает ликующую толпу у кладбища. Если его снимут с дистанции, домой лучше не возвращаться. Лучше совсем не начинать, если не сможешь дойти до конца. Но потом ему приходит в голову, что он должен потратить все силы на то, чтобы пробежать 35 километров за два часа двадцать минут, а потом можно будет хоть ползти до финиша.

— Мы также предлагаем вам самостоятельно сходить с дистанции, если вы почувствуете недомогание.

— Недомогание? — бормочет жилистый ветеран из Новой Зеландии. — Расслабиться? А для чего мы вообще тогда бегаем?

— И еще. Губки предназначены только для обтирания. Не пейте из них воду. На столах будет стоять достаточно напитков. Мы категорически настаиваем на том, чтобы вы не пили воду из губок. А теперь я желаю вам всем удачи и надеюсь увидеть вас сегодня вечером на банкете. Спасибо за внимание.

Странное это было мероприятие — длинное и неприятное. Цель его была по меньшей мере смутной, и никто не захотел продлевать его, задавая вопросы. Пока бегуны выстраиваются в очередь к своим автобусам, журналист с ручкой наперевес загоняет в угол Чака Хаттерсли и с репортерской сноровкой начинает выяснять у него, что им хотели сказать.

— Что нельзя пить воду из губок, — резюмирует Хаттерсли.

Когда путь пути нарушается,

Люди начинают говорить о справедливости.

Когда появляются знания и мудрость,

За ними неизбежно следует лицемерие.

Когда семейные узы лишаются гармонии,

Пробуждается любовь к детям и сыновняя почтительность.

Когда страна в разброде.

Все поют хвалу преданным министрам.

После ланча — предупреждает мистер Муд — их ждет экскурсия по дворцам и пагодам, обязательная для всех впервые приехавших в Пекин. Однако журналисты вместо этого хотят пойти к китайским бегунам. Муд отвечает, что бегунам предписан отдых. Тогда журналисты спрашивают, нельзя ли увидеть Стену демократии. Муд объясняет, что ее больше нет. Лохматый Би Винг Блинг, чувствующий себя с американцами с каждой минутой все раскованнее, говорит, что на самом деле стена существует, только теперь она завешана рекламными щитами, расхваливающими холодильники с поддонами для яиц. Никаких самодельных плакатов с протестами. Муд чувствует себя обязанным добавить, что эти дурацкие диссидентские плакаты только сеяли путаницу в головах людей.

— Если человек хочет что-то сказать, он может обратиться непосредственно в правительственные комитеты.

— Да, лучше сеять путаницу в головах бюрократов, — соглашается Блинг. — Они, по крайней мере, к этому привыкли.

— Ах, — Муд улыбается. — Может, вы хотите остановиться у магазина «Дружба», прежде чем ехать в Запретный город? Там продается кока-кола.

Журналисты предпочли бы вовсе избавиться от Муда, но поскольку они хотят получить у него разрешение следовать за бегунами на такси, вместо того чтобы сидеть на линии «старт/финиш» вместе с остальными представителями прессы, им ничего не остается, как пытаться завоевать его расположение.

Или по крайней мере не вызвать его неприязни.

Они уже чувствуют, что под этим западным костюмчиком, за этой терпеливой восточной улыбкой начинает закипать раздражение. Всем очевидно, что если мистер Муд и испытывал к Блингу какую-нибудь симпатию, она стремительно испаряется, и, приобретая билеты для посещения очередной достопримечательности, он уже не включает его в группу. Блингу приходится тратить собственные фыни, чтобы попасть в Запретный город или Летний дворец. А когда у него не остается ни единой монеты, за него платят журналисты. От этого мистер Муд начинает ерзать в своем непривычном ковбойском одеянии.