Когда свернул в переулок с роковым учреждением, загудела вдруг неурочная тревога, в небе проявился силуэт испуганного одинокого бомбовоза, а три злющих проспавших ястребка готовились его заклевать. «Сюда!» — внутренне взвыл Максим, прижался к фонарному столбу на углу переулка и сосредоточился на солнечном сплетении. Будто там работает всемирный магнит, способный изменить ход истории — хотя бы личной истории девушки Вари. Оно, конечно, вновь было простым совпадением, как про фальшивые карточки и подлинный радий, но немец свою единственную бомбу положил ровно в домик учреждения. И домик, прежде чем разорваться в клочья, взлетел, воспламененный, на секунду весь в воздух, а уж потом разорвался. Машинки с уличающим шрифтом более не существовало.

— 125, ворона! — кричала Наталья Олеговна. — А? 125!

Нормы снизили хлеба. Хотя казалось бы. Чижик даже не понимала, как и реагировать.

А как ни реагируй — 125!

— Тетя, вы на меня что ругаетесь…

— А на кого? Ты всю жизнь мою подъела! Если б не ты, я бы скопила на блокаду, меняла бы, едала бы нынче на серебре, ворона!

— Тетя, кто же мог подумать…

— Я! Я могла подумать! А из-за тебя не подумала! На панель пойдешь!

— Тетя, я вот ремень нашла кожаный. Говорят, варить можно… Получается студень с калориями.

— Так вари! Чего уставилась! Вари!

Чижик неуклюже варила ремень и думала, как здорово было бы всю жизнь сидеть и пить настоящий чай со свежей булкой, намазанной маслом от коров, и обошлась бы без любой другой еды.

Ремень тогда не вышел. Ей потом разъяснили, чтобы студень вышел, надо столярного клея добавлять, Чижик и не знала, а клей как раз тогда у них был. Она потом научилась студень, из клея и коровьей шкуры, которую на толкучке продавали на дециметры. Не очень вкусно выходило, правда.

Ощущение скорой пули не проходило уже ни на миг, не оставляло ни за работой, ни за едой. Или не пули: даже шкура медведя в родном кабинете на Петроградке таила, казалось, зубастую угрозу: воспрянет, ринется и перегрызет. У официантки в Смольном, что совсем уж нелепо, мог таиться под передником узкий кавказский кинжал.

Основной версией оставалось, что заказал его Сталин, давно решил заполучить из Кирова главную чучелу страны, выставлять ее во все щели на Всероссийской выставке во всю мощь азиатского кремлевского коварства.

Киров велел оставить в Таврическом остов сбитого «Хенкеля», искореженный фашист возвышался теперь на холмике, Киров скрипел лыжами по вокруг фашиста проложенной трассе… Как петуху нарисуют круг мелом, а он, дурак куромозглый, не может вылезти через мел.

Петухом, впрочем, таким ощущал себя больше сейчас он, Марат. Сталин Сталиным, а чудился Марату Кирову в ленинградском воздухе какой-то иной охотник. Все эти дикости. Письмо идиотское в бутылке. Эту выловили, но сколько их было бутылок? — другие могли до Гитлера и доплыть. Абсурд. Киров рыкнул, порученец подскочил с коньяком. Пошел снег, лыжи начали прилипать; оно, наверное, пора сворачиваться. Еще кружок только, 600 метров. Привидения всем кагалом не могут поймать, дармоеды. А на днях еще на Дворцовом мосту лицо покойника к ветровому стеклу прилипло. Смотрел прямо в глаза белыми шарами.

Тем же вечером привидение так охамело, что у самого Московского вокзала закатило щелбан постовому милиционеру и еще гыкнуло, сволочь, прежде чем скрыться в белой пелене. И лупили ведь из двух пистолетов, две обоймы высадили: ушло!

— Ким! — заорал Максим, вваливаясь в конспиративную. — Ты мотоцикл водить умеешь?

— Ты не кричи так, господин товарищ офицер! — шуганул его Викентий Порфирьевич. — Не одни мы еще в городе!

Сегодня глоссолала зацепило три пули, сидел в бинтах, морщился: хоть быстрее чем на собаке заживает, все равно больно.

Максим сиял как медный блин. Был пьян и вытащил огромную бутыль элитного коньяку вдруг вместо повседневной водки.

— Умею, — сказал Ким. — Арвиль научил. И чего?

«Опять этот Арвиль!».

— Да вот подумал я… сцена эффектная. Несется по Невскому мотоциклетка, по середине прямо, где трамвай. А в ней привидение с черепом. И еще с сиреной, допустим. Как вам?

— Я чего, я ничего, — пожал плечами Викентий Глос-солалович. — Рискованно, но эффектно. Мотоциклетку-то где брать?

— Это я найду!

— А ты чего такой счастливый? Удачи на любовном фронте?

— Скорее на оперативном.

Удача на оперативном состояла в том, что наивного Пашу Зиновьева обвести вокруг пальца труда не представило. Зашел поболтать, Паша по уши в пишмашинах, речь об этом зашла естественно, Паша все ныл про неподъемный объем. Максим соврал, что будет ждать эксперта по своей потребности не менее часа. Готов пока помочь в качестве рядового сличателя. Хотя, конечно, за час…

— И то хлеб! — обрадовался Паша. — Тебе какой район — выбирай!

— Давай вокруг моей конспиративной.

— А где у тебя… территориально?

— От Владимирской площади к Литейному, те края.

— А у меня, прикинь, на Мойке, в соседнем доме где Пушкин помер! Держи, помогай…

И быстро обнаружил Максим два образца вариной машинки: и присланный в учреждение с нарочным, и снятый там в присутствии представителя. Изъял их в карман. Взамен втиснул два других, собственноручно изготовленных здесь, на Литейном. Вот и все. О фальшивых документах для Вари можно не беспокоиться.

Все, что можно, запало у Генриетты Давыдовны, а нос заострился и кости прорывали кожу.

— А ведь ты умираешь, Давыдовна, — сообщила Патрикеевна. — Не сегодня-завтра кони кинешь.

— Сэ врэ, — согласилась Генриетта Давыдовна. — Лё шваль…У меня рука уже… это… пальцы не гнутся. Как культяпа. И уж не то что сидеть больно, а даже лежать. Кости больно, жир-то сошел весь. Скорее бы уж. А то дане макабр!

— У Варвары-то… продукты есть, — шепотом намекнула Патрикеевна.

— Я знаю. Предлагала она, добрая душа. Да я уж черту перешла, кажется, решающую. Не выкарабкаюсь я, Патрикеевна. Много же не возьмешь у них. И потом — сегодня есть продукты, завтра нет.

— Это да, — согласилась Патрикеевна. — Втыкнет девке и к следущей двинет. Или самого свои в органах грохнут, они ж там на манер пауков. Слушай, а может это есть у тебя… последнее желание?

— Сахарку бы, Патрикеевна, а? — чуть оживилась Генриетта Давыдовна. — Я у Вареньки спрашивала, а сахарку у нее и нет… Не углядела, говорит, а мама весь слопала.

— Сделаем, — Патрикеевна деловито кивнула и скоро вернулась со столовой ложкой сахара и стаканом настоящего чая.