Я прошу дать мне немного времени, чтобы попрощаться с Диланом. Они выходят, и мы с малышом остаемся одни в подвале, успевшим стать для него домом. Обнимаю его, целую и говорю, как сильно люблю. Слезы падают на копну темных волос. Закончив, зову Элси и передаю ей сверток, потому что сама не смогу отдать его в объятия другой женщины. Благодарю судьбу за то, что малыш навсегда покидает этот проклятый дом. Спустя несколько мгновений слышу, как захлопывается входная дверь, заводится двигатель, и машина трогается с места — новая семья Дилана уезжает со своим сыном.

Элси обнимает меня за плечи, но я говорю ей, что всё в порядке. Благодарю за помощь и прошу прощения. А потом возвращаюсь к Нине, которая все еще спит, не осознавая, что у нее отнято. Откидываю одеяло и забираюсь к ней. Обнимаю и клянусь никогда больше не отпускать. До конца жизни ее безопасность и психическое состояние будут моими главными и единственными заботами.

Проходят часы, а я все лежу в темноте, прижавшись ухом к крошечному отверстию в перегородке, которое долбила на протяжении последних недель. Не поднимусь, пока не узнаю, что случилось с телом моего внука.

Шея окоченела, в голове стучит, рана на левой лодыжке — там, где скоба порвала связки — пульсирует непрекращающейся болью. Однако все это меркнет по сравнению с теми страданиям, которые испытал Дилан в последние минуты жизни. Мой бедный, бедный мальчик…

Я кричала до хрипоты, умоляла Нину вызвать врача и сдирала пальцы в кровь, царапая стены, как крыса в клетке. Но из-за перегородки не донеслось ни одного звука, внушающего надежду, что припадок закончился и она услышала мои мольбы. Думаю, это и есть то, что называют кармой. Если б я не позволила умереть Салли Энн Митчелл, Бог спас бы Дилана.

Теперь же мне остается лишь оплакивать внука. Сбылись худшие опасения — то, чего я больше всего боялась, когда прятала его в подвале от Нины. Моя жертва напрасна: Дилан мертв. Чудесный малыш, которого я со слезами на глазах отдавала в чужую семью, лежит у подножия лестницы, убитый собственной матерью, моей дочкой. И впервые за всю жизнь в душе поднимается ненависть к ней за то, что она сотворила. Я желаю ей смерти.

Не знаю, сколько я провела у этой чертовой перегородки, но в конце концов мне приходится подняться. Медленно, шаг за шагом, насколько позволяет раненая нога, карабкаюсь по лестнице, раздавленная и опустошенная. Добираюсь до ванной, включаю холодную воду и умываюсь. Хромая в спальню, молюсь, чтобы уплотнения в груди и под мышкой оказались злокачественными. Хочу, чтобы это был рак, и чтобы он как можно скорее уничтожил меня, позволив израненной душе наконец освободиться. Не могу больше оставаться в этом аду.

Разрабатывая планы побега, я мечтала лишь выбраться из плена, но не бросить дочь. Несмотря на все, что она со мной сделала, я бы не вычеркнула ее из жизни и не оставила одну. Так было до сегодняшнего вечера. Теперь я ее ненавижу. Она носит с собой смерть с той же обыденностью, что и сумочку. Мне потребовались десятилетия, чтобы понять: все, к чему она прикасается, ядовито.

Смотрю в окно сквозь мрак и уже не надеюсь увидеть там мигающие огни «Скорой помощи». На этот раз ей самой придется расхлебывать последствия своего сумасшествия. Меня не будет рядом, чтобы покрывать ее кровавые похождения. Ей придется принять убийство сына и жить с этим. В отличие от меня, она в любой момент может покинуть этот проклятый дом… только от себя ей не уйти.

Закрываю глаза и снова вижу, как металлическая скоба с омерзительным хрустом проламывает череп Дилана. Этот звук будет преследовать меня до могилы, куда я надеюсь скоро сойти. Какие бы ужасные решения мне ни приходилось принимать в жизни, я точно знаю, что одно сделала верно — отдала его в другую семью. То, как он смело и благородно вел себя, убеждает, что его воспитали правильно. Нина никогда не смогла бы научить его милосердию, состраданию.

Я вспомнила, когда видела у Нины то же выражение глаз, с которым она расправилась с сыном. Лишь однажды, на краткий миг мне пришлось поймать его — когда она ударила отца по голове клюшкой для гольфа. И оно разительно отличается от того, что происходит, когда психоз берет верх. Во время припадка она себя не контролирует, ее просто нет. Но со своим отцом и Диланом она присутствовала в моменте, а не была поглощена им. Я содрогаюсь при мысли о том, что это значит.

До боли сжимаю веки. Будь моя воля, больше никогда их не открыла бы.

Десять месяцев спустя

Из открытого окна в столовой доносится пение птиц. Еще сосем недавно это наполнило бы меня радостью и скрасило ужин. Теперь меня ничего не радует. Любой отзвук внешнего мира — для меня просто белый шум.

Нина открывает пластиковые контейнеры. Из-под крышек идет пар, и комната наполняется запахом еды. Меня тошнит. Я узнала пакет из закусочной — раньше мы с Алистером часто покупали там ужин навынос. После его смерти я ни разу ничего у них не заказала, не желая бередить воспоминания. Если б я могла вернуться назад, то избавилась бы от тела как-нибудь иначе, чтобы мы с Ниной могли уехать из этого проклятого дома и начать все сначала. Увы, я этого не сделала. И это не единственная моя ошибка.

— Кушай на здоровье, — говорит Нина.

Я игнорирую рис и говядину в соусе из черных бобов и беру два треугольных тоста с креветками. Совсем не хочется есть, но в животе клокочет, как в канализации. Надо как-то унять это.

Хотя на мне четыре слоя одежды, я все равно мерзну. Погода изменилась, и Нина стала оставлять отопление включенным даже днем. Однако из-за того, что я сильно сбросила вес, у меня не осталось жировых запасов, которые могли бы защитить меня от холода. Бо́льшую часть дня я лежу в кровати под теплым одеялом и тупо пялюсь в экран телевизора. Звук не включаю: меня совершенно не интересует, что происходит в мире. За жизнью соседей тоже уже не слежу, как и за временем. Какая разница, утро сейчас или день; ждать мне нечего. О том, что пришла осень, я поняла по облетающим листьям; о Хэллоуине — по слоняющейся по улице молодежи в жутких костюмах. Когда горизонт раскрасился фейерверками, стало очевидно, что наступила ночь Гая Фокса[31]. Скоро буду смотреть, как дети поют святочные гимны, не слыша их, и встречать третье Рождество в одиночестве и взаперти. Единственное, что меня утешает, — четвертого я не увижу.

Расстановка сил между мной и Ниной изменилась, и хотя она по-прежнему может контролировать мою жизнь и свободу — когда спускаюсь вниз, когда принимаю ванну, что ем, — управлять моей судьбой ей уже не под силу. А судьба моя — скоро умереть. Опухоль разрослась и распространились на лимфатические узлы в паху и подмышках. Постоянно мучают боли. Даже вдохнуть глубоко не могу, потому что сводит легкие. Постоянные недомогания истощают, сознание то и дело путается. Прикованная нога покрыта гнойниками. Донимает постоянный кашель. Одно утешает — когда я умру, Нине больше некого будет мучить.