Лена больше не встречалась с девушками, с которыми когда-то сидела в парке. У Лены не было никакой возможности с ними встретиться, и не в Ленином характере было искать возможность с ними встретиться, да она теперь не очень-то и вспоминала о тех временах, когда виделась с ними чуть ли не каждый день. Они тоже никогда не заходили в дом к миссис Кредер повидаться с Леной, ни одна не заходила. Даже ирландка Мэри и та ни разу не подумала, чтоб зайти ее проведать. Лену они вскорости забыли. У Лены они тоже выпали из памяти, и теперь Лена даже и не вспоминала, что когда-то были у нее такие знакомые.

Единственная из ее прежних знакомых, кому было дело, чего Лене хочется и чего ей надо, единственная, кто все время заставляла Лену заходить к ней в гости, была та добрая кухарка-немка, которая всегда ругалась. Она и теперь бранила Лену на чем свет стоит, что до такого себя довела и что выходит на люди в таком вот виде. «Я понимаю, что ты ждешь ребенка, Лена, и все-таки нельзя же так распускаться, что на тебя даже смотреть тошно. Просто стыд берет, ей-богу, когда ты приходишь и сидишь тут на кухне вся такая неряха, и ты ведь, Лена, такая не была. Да я в жизни такого не видела. Герман с тобой такой добрый, сама говоришь, и слова плохого не скажет, хоть ты, Лена, того и не заслуживаешь, неряха ты и есть, совсем распустилась, как будто некому тебя было поучить, как себя держать, чтобы вид был и не распускаться. Нет, Лена, я не вижу никаких таких причин, чтобы до такого себя доводить и ходить такой распустехой, Лена, просто ж стыдно смотреть, такая, право слово, ты, Лена, уродина. Нет, Лена, я еще в жизни не встречала женщины, чтобы у нее все складывалось к лучшему, а она так распускалась, и плачешь все время, как будто у тебя беда какая. А я всегда говорила, нечего было тебе, Лена, выскакивать за этого Германа Кредера, уж я-то понимаю, чего тебе приходится терпеть от этой старой карги, и дед, скопидом этот, тоже хорош, даром что слова не вытянешь, а загляни к нему внутрь, там и будет то же самое, что у этой злыдни, уж я-то, Лена, понимаю, я знаю, ведь они тебя даже и не покормят как следует, Лена, и мне тебя, правда, Лена, жалко, сама знаешь, Лена, только все равно не годится ходить такой распустехой, даже при всех твоих напастях. Вот хоть меня возьми, Лена, разве ж я когда до такого допускала, хоть у меня, бывает, так голова разламывается, что какая уж там работа, и все из рук валится, и ни сготовить толком, но я всегда, видишь, Лена, я всегда в порядке. Только так, Лена, немецкая девушка и может добиться, чтобы все хорошо. Слышишь, Лена, что я тебе говорю. А теперь давай-ка, поешь вкусненького, Лена, я тут тебе сготовила, и помойся, и следи ты за собой, и ребеночек у тебя родится, и ничего тебе не сделается, а я тут поговорю с твоей тетей Матильдой, что пора тебе зажить своим домом, с Германом и с ребеночком, и тогда все будет хорошо. Слышишь, Лена, что я тебе говорю. И чтобы больше в таком виде ко мне не приходила, и перестань ты все время нюни разводить. Никакого толку, ровным счетом, если будешь сидеть тут и плакать, я еще в жизни, Лена, не видала, чтобы, если у кого беда, он бы чего добился, веди он себя, к примеру, вот как ты себя, Лена, ведешь. Слышишь меня, Лена? Иди-ка ты теперь домой и помни, Лена, что я тебе сказала, а я посмотрю, что тут можно сделать. Уж я заставлю твою тетю Матильду поговорить со старой миссис Кредер, чтоб она тебя оставила в покое, пока не родишь. И нечего тебе, Лена, бояться, и не глупи мне. Что за глупость, в самом-то деле, мужчина тебе, Лена, достался что надо, и вообще столько всего, что любая девушка позавидует. А теперь иди-ка ты, Лена, домой и делай, как я тебе сказала, так и делай, а я подумаю, чем тебе помочь».

— Да-да, миссис Олдрич, — немного времени спустя сказала эта добрая немецкая женщина своей хозяйке. — Да, миссис Олдрич, так-то с ними, с девушками, и выходит, которым не терпится замуж. Не ценят, как им повезло, миссис Олдрич. Им повезет, а они и не поймут, и даже сами не знают, чего им надо, миссис Олдрич. Вот и наша бедняжка Лена, она тут ко мне приходила, без слез не глянешь, и ревет все время, пришлось мне ее отругать, но она-то, бедняжка, в этом своем замужестве света белого не видит, миссис Олдрич. И такая уж бледненькая, и лица на ней нет, миссис Олдрич, просто сердце разрывается. А уж какая была славная девушка наша Лена, миссис Олдрич, и никаких у меня с ней не было хлопот, не в пример этим, теперешним, миссис Олдрич, и ни одна так работать не может, как наша Лена, а ей прямо житья нет от этой старухи, от миссис Кредер. Ох, миссис Олдрич, она к нашей Лене прямо как ведьма какая. Я раньше, миссис Олдрич, и не думала, что старики могут так обращаться с молоденькими, а теперь у меня просто зла на них не хватает. Вот если бы Лене жить вдвоем с Германом, он-то не такой, какие, знаете, миссис Олдрич, бывают мужчины, но только он против матери словечка не скажет, ни-ни, я уж даже и не знаю, как помочь Лене-то, бедняжке. Я, конечно, понимаю, миссис Олдрич, что тетка ее, миссис Хейдон, она хотела как лучше, но, честное слово, бедной нашей Лене, ей-богу, больше бы повезло, если бы этот Герман как сбежал тогда от нее в Нью-Йорк, так бы там и остался. Мне смотреть на нее страшно, миссис Олдрич. В ней как будто совсем не осталось жизни, миссис Олдрич, слоняется туда-сюда, вся замызганная, а я-то столько с ней билась, чтоб ее научить, как себя держать и чтобы вид был. Нет, миссис Олдрич, не идет им это на пользу, девушкам-то, когда они замуж выходят, для них же лучше, чтоб нашли хорошее место и знай работали себе, и никуда. На Лену же просто смотреть страшно, миссис Олдрич. Хотела бы я знать, как ей помочь, но она-то, она же прямо настоящая ведьма, эта старая миссис Кредер, Германова мамаша. Я, пожалуй, переговорю поскорей с миссис Хейдон, миссис Олдрич, а там и поглядим, нельзя ли как бедной Лене помочь.

Для бедной Лены настали и впрямь плохие времена. Герман был славный человек и добрый и даже иногда стал вступаться за нее перед матерью: «Не трогай ее, мама, ей худо, не трогай ее, слышишь меня. Если хочешь ей сказать, чего надо сделать, ты скажи мне, а уж я ей сам скажу. И прослежу, чтоб все сделала как тебе нравится. И прекрати, слышишь, мама, прекрати ты вечно Лену ругать. Слышишь, тебе говорят, прекрати немедленно, погоди, пока она хоть в себя-то придет». Герман теперь набрался духу идти против матери, потому что видел: Лене и так невмоготу с ребеночком внутри, и он растет, а тут еще мать такое говорит, что просто страшно делается, и все время, все время, и так нельзя.

В Германе поселилось теперь новое чувство, и он чувствовал, что у него хватит сил пойти против матери. Герман Кредер не привык чего-то хотеть и ждать, но теперь Герману Кредеру очень хотелось стать отцом и хотелось, чтобы это был мальчик и чтобы мальчик был здоровый. Герман никогда не был особо привязан к отцу с матерью, хотя всегда, всю жизнь, делал так, как они хотели; он никогда не был особо привязан и к жене Лене, хотя всегда был с ней добрый и всегда пытался ее защищать от матери, с этой ее вечной руганью, но вот чтобы стать отцом собственного ребенка, это чувство и впрямь взяло Германа за душу. Он уже почти совсем решился, чтобы уберечь ребенка от всего дурного, пойти против матери, и не как-нибудь там, а в полную силу, и даже против отца, если тот не станет на его сторону и не поможет держать мать в узде.

Иногда Герман ходил и к миссис Хейдон, чтобы выговориться про свою беду. И вот они решили, что будет лучше пожить пока вчетвером, пока не родится ребенок, и Герман пока заставит миссис Кредер поменьше ругаться, а потом, когда Лена окрепнет, Герман заживет с ней своим домом, по соседству с отцом, так, чтобы всегда быть под рукой, если нужно помочь по работе, но есть и спать они станут в своем доме, где старуха не сможет за ними следить и чтоб не слышать ее жуткой брани.