Бюро всегда смотрело на Хемингуэя не как на коммуниста, а как на бескомпромиссного антифашиста. После его смерти Мэри пыталась убедиться, что такое отношение не изменилось. В 1964 г., когда кубинская почта выпустила памятную марку в честь Хемингуэя, Мэри попросила журналиста Квентина Рейнольдса сообщить об этом Гуверу. Она хотела проинформировать его, что никто из родственников не давал разрешения на выпуск марки и не поддерживает кубинскую революцию. Хемингуэй приветствовал Кастро за то, что тот выгнал диктатора Батисту. Но «он не был близко знаком с Кастро. Мэри [говорила], что он встретился с Кастро на рыбалке и разговаривал с ним всего пять минут — точка». Гувер принял эту информацию безоговорочно, о чем говорит подписанная им заметка в досье, его последнее известное высказывание по делу: «Насколько я знаю Хемингуэя, он вряд ли симпатизировал коммунистам. Он был бесцеремонным, жестким парнем и всегда на стороне обездоленных».

Как бы бюро ни относилось к Хемингуэю, Хотчнер прав в том, что оно очень беспокоило писателя. Гувер и его агенты мало что знали о «подрывной» деятельности Хемингуэя в прошлом и были в полном неведении относительно его встреч с представителями НКВД. Они вовсе не травили Хемингуэя. Однако писатель не мог забыть, на что он пошел ради дела своей жизни, особенно свою разновидность антифашизма и поддержку Кастро, и опасался, что бюро обратит внимание на его действия. Навязчивое беспокойство относительно слежки усугубило депрессию и осложнило течение болезни в конце жизни. Он не мог успокоиться, «зная», что федеральные агенты могут в любой момент арестовать его за преступления, которые были не такими уж мнимыми.

Этот прирожденный бунтовщик ненавидел власть, которую они представляли. Хемингуэй, который был на стороне обездоленных, выступал против всех, кто (как он считал) играл роль инструмента подавления. С 1937 г. и до самого конца своей жизни он делал все возможное для борьбы с фашизмом, особенно с его опасными проявлениями в Европе. Это была наихудшая форма власти, которая не только подавляла обездоленных, но и душила искусство. Воинствующий писатель выступал против американских и британских политиков, которые не разделяли его взглядов, и усматривал следы фашизма в таких американских институтах, как ФБР и Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности. На Кубе он страстно поддерживал революционеров, боровшихся с существующим порядком, и вновь видел, что у его собственного государства другие интересы.

Хемингуэя особенно возмущало вмешательство в его личную жизнь. С 1942 г. этот по своему характеру заговорщик подозревал, что находится под наблюдением. Он давал решительный отпор, когда казалось, что ФБР противодействует его делам в Crook Factory, и негодовал, когда военная цензура в Майами читала его почту. В 1944 г. он с трудом заставил себя отвечать генеральному инспектору армии, который допытывался, действительно ли Хемингуэй сражался в Рамбуйе, вместо того чтобы выполнять обязанности репортера. Для него было невыносимо лгать по поводу фактов, указывавших на то, что он участвовал в боевых действиях, а не просто наблюдал.

В первые годы холодной войны беспокойство по поводу контроля со стороны государства усилилось настолько, что Хемингуэй дважды думал, прежде чем написать или опубликовать что-либо. Человек, который «честно и бесстрашно» воспроизводил «суровый образ эпохи» в 1930-х гг., в 1950-х стал заниматься самоцензурой.

Хемингуэй говорил, что государство следит за ним из-за неблагонадежности, поскольку считает его «скороспелым антифашистом». Он никогда не упоминал о более веской причине, по которой за ним могли следить: согласии скороспелого антифашиста работать на НКВД. То, что он фактически никогда не шпионил в пользу Советов, не имело значения. В годы маккартизма хороших людей привлекали к ответу за гораздо меньшие прегрешения. Писатель не без основания опасался, что этот секрет может разрушить его карьеру.

Писатель, как Хемингуэй сказал Нобелевскому комитету, живет в одиночестве. К этому он мог бы добавить, что секреты делают писателя еще более одиноким. Чтобы облегчить бремя, нужно было поделиться им с кем-нибудь, но он, сомнений почти нет, не решался на это. Он никогда не раскрывал всю правду в письмах Ланхему, которому доверял больше всего, еще меньше говорил Геллхорн, Мэри и Хотчнеру, а для федерального правительства и публики был полностью закрыт. Цена самоизоляции, утаивания своего секрета оказалась ужасной: опасения обернулись навязчивыми идеями и бредом.

Могла ли эта глава биографии Хемингуэя завершиться иначе? Многие бывшие коммунисты вроде Кёстлера открыто повернулись спиной к «богу, который не оправдал ожидания». Не раз американцы, которые шпионили на НКВД, добровольно приходили в ближайшее отделение ФБР и рассказывали агентам все, что они знали, а после этого выступали против товарища Сталина. Некоторые воспринимали это как очищение, выход из ситуации. Но Хемингуэй не мог отречься от коммунизма, поскольку не был коммунистом, и не мог представить, как передать сложную историю его отношений с НКВД, чтобы она имела смысл для тех, кто хотел слушать. Кроме того, характер не позволял ему предать бывших союзников: он ненавидел стукачей и перебежчиков.

Посол Бонсал предлагал ему выход летом 1960 г.: вернуться в Соединенные Штаты и выступить против кастровских перегибов. Это оправдало бы его в глазах Америки. Но такой вариант тоже был практически неприемлемым. Хемингуэй не предал кубинскую революцию. Он дольше других американцев питал надежды на светлое будущее и не мог заставить себя осудить вождя повстанцев, который держал в своем вещмешке книгу «По ком звонит колокол» и сверг ультраправого диктатора.

Хемингуэй не слишком распространялся перед Бонсалом во время их последней встречи в Finca Vigía. Он обмолвился лишь о своей любви к Америке и привязанности к Кубе. Несмотря на ясное понимание того, о чем говорит посол, он не стал объяснять, что и дальше собирается жить по собственным правилам, как делал на протяжении большей части своей жизни. Именно жизнь по собственным правилам позволила ему создать замечательное, новаторское художественное наследие. Он практически в одиночку изменил взгляды американцев на мир и описал, что они видят и чувствуют.

Жизнь по собственным правилам открывала перед ним возможность идти на риски, связанные не только с писательским трудом. С 1937 по 1960 г. Хемингуэй активно участвовал в политике и разведывательной деятельности сначала в интересах Испанской Республики, а потом Советов и собственной страны во время Второй мировой войны. После начала холодной войны он снизил свою политическую активность в Америке, но определенно не остался пассивным наблюдателем событий на Кубе в 1950-х гг.

С того самого дня в 1935 г., когда он увидел тела ветеранов, разбросанные по побережью Флориды, политический Хемингуэй был практически таким же активным, как и Хемингуэй литературный. По большей части он работал в соответствии со своими представлениями и делал то, что считал нужным, используя подходящие возможности, как это было при встрече с вербовщиком НКВД в 1940 г. Писатель полагал, что может проводить собственную внешнюю политику. Как и другие сильные люди, которые стали шпионами, он верил, что ему удастся управлять отношениями с советскими — и американскими — спецслужбами. Но он оказался правым лишь отчасти. На удивление способный к этой своей второй сфере деятельности, Хемингуэй не был таким экспертом, каким считал себя. Безусловный профессионал во всем, что касалось писательской работы, в политике и разведывательной сфере он действовал как одаренный, но самоуверенный любитель. Он так и не остановился вовремя, чтобы оценить скрытые издержки тайных приключений, за которые потом пришлось расплачиваться.