Когда Себастьян завершил свои подсчеты, он посмотрел на отца и улыбнулся.

— Все наконец-то идет хорошо, — произнес он. — Мы в восемнадцати градусах северной широты и почти в шестидесяти западной долготы… Если этот атлас не врет, то мы находимся здесь, примерно в ста километрах от Гваделупы. А это значит, что нас сильно снесло к югу за эти дни.

— Это хорошо, — согласился отец. — Все хорошо… А ты как думаешь, Асдрубаль? Выдержит баркас три дня?

— Нет.

Его ответ не удивил Абелая Пердомо, и так прекрасно осознававшего положение дел.

— Сколько?

— Будет чудом, если завтра к ночи вода не достигнет колен… — Асдрубаль сделал паузу. — А настолько отяжелевший баркас будет сносить намного медленнее. С каждым часом все медленнее…

— Понимаю. — Абелай задумался на несколько мгновений, а затем показал вперед. — Хочу, чтобы этим вечером на носовых траверсах, на всех реях и на носу баркаса были сложены все паруса, матрацы и сухая одежда. Больше уже мы не сваляем дурака и, если увидим приближающийся корабль, подожжем их… Может, они увидят огонь и подойдут к нам?..

— А если сгорит баркас?

Абелай Пердомо улыбнулся Айзе, задавшей столь несуразный вопрос.

— Малышка, — ответил он, — чтобы поджечь этот баркас, не хватит и тысячи литров бензина. Он так же пропитался водой, как алкоголик водкой.

Настал вечер, а за ним и ночь. Пердомо пристально вглядывались в горизонт, надеясь заметить хотя бы слабое шевеление, однако усилия их так и не увенчались успехом — ночь продолжала оставаться такой же темной, душной, безлюдной и тихой, какой была с самого начала их путешествия.

Но вот с рассветом на западе появилась облако. Оно было большим и темным. Но что было самым важным, так это то, что оно держалось на одном месте. С одной стороны, в этом не было ничего удивительного, так как стоял полный штиль, но с другой, если бы это облако зацепилось за вершину горы, оно бы все равно рано или поздно хоть немного, но сместилось.

— Наверное, земля.

Никто не ответил. Рты у всех пересохли, а губы потрескались от жажды и солнца. Аурелия, приказав всем не двигаться и хранить молчание, установила дневной рацион воды: наливала на донышко черпака воды на три пальца — не больше. Теперь все время они проводили в тени навеса, не пытаясь уже откачать воду и даже не задавая себе вопрос: видят ли они впереди землю или это лишь иллюзия, рожденная их больным воображением?

Ночь оказалась длинной.

Провели ее без сна, снова пытаясь разглядеть в темноте огонек, а днем, сонные, старались прятаться от непереносимой жары, которая с каждой минутой лишь усиливалась. Тяжелые лучи тропического солнца грозили вспороть ветхий брезент, проломить черепа и выжечь мозги людей, изнывающих от жажды, жары и усталости.

В этот день не появился ни фрегат, ни какая другая птица, и только вездесущие дорадо, летучие рыбы, выпрыгивающие из воды, да огромная акула, чертившая своим плавником по днищу баркаса, составляли им компанию.

Если бы эта зубастая тварь что-нибудь понимала в лодках, то, наверное, решила бы не уплывать слишком далеко от мертвого баркаса. Однако к полудню она устала кружить на одном месте и вскоре исчезла из виду.

Они не ели. Они просто не ощущали голода, так как жажда заглушала любое чувство и ощущение, а когда солнце спряталось за горизонтом, увенчав красными бликами далекое облако, они бок о бок неотрывно смотрели в ту сторону, страстно желая разгадать загадку неподвижного облака.

— Это земля, — тихо произнес Абелай Пердомо. — Я уверен, что это земля.

В ту ночь Айза начала бредить. Она закричала, ясно увидев старого Езекиеля, который пришел попрощаться. Потом ей явились Сенья Флорида, с которой она не встречалась вот уже три года, и еще двое мальчишек, которые утонули у мыса Хуби в сорок шестом, когда на море разыгрался страшный шторм.

В эту ночь на горизонте опять не появился ни один корабль, а «Исла-де-Лобос» стало заливать водой так сильно, что уже не было никакой возможности стоя удержаться на палубе.

— Он тонет, отец, — прошептал Себастьян, почти вплотную прижавшись к его уху. — Будет лучше, если мы спустим ботик. Айза и мама будут спать в нем. Мы привяжем его к корме концом, который в последний момент сможем обрубить.

— Твоя мать не согласится, — ответил Абелай уверенно. — Я ее хорошо знаю, и знаю, что она не захочет.

— Но мы обязаны спасти ее!

— Я знаю, сын, — ответил Абелай, похлопав того по ноге. — Ты не переживай. Баркас этой ночью ко дну не пойдет. Он способен продержаться еще несколько часов.

— Я боюсь…

— Я тоже, сын… Я тоже.

Еще никогда с таким нетерпением они не ждали рассвета. И солнце, медленно выбирающееся из своего дома на дне океана, еще никогда не казалось им таким нерасторопным. Утренняя заря еще никогда так медленно не снимала покрывало ночи, словно и она страшилась вдохнуть этот неподвижный, душный воздух и увидеть крепко спящее, будто мертвое, море, по водам которого медленно плыл завалившийся на правый борт баркас.

Солнце словно щадило отчаявшихся людей, которые в его лучах должны были увидеть крах своих надежд.

Однако не взойти оно не могло. Солнце быстро погасило свои первые лучи в воде, ударило жаром и… осветило землю, раскинувшуюся под темным облаком.

Но, боже, как же эта земля была далеко!

Им казалось, что она находится еще дальше, чем в тот день, когда они покинули Плайа-Бланка на борту еще живого баркаса, которого толкал вперед его верный друг — ветер. Так две скалы, по воле Господа не способные двинуться с места, никогда не доберутся друг до друга. В ту проклятую ночь, когда погиб сын дона Кинтеро, Америка была от них бесконечно далека, сейчас же так бесконечно далек от них был родной Лансароте.

«Исла-де-Лобос» не двигался.

Недвижим был воздух, недвижимым было море, совсем не колыхался густой туман, с которым они спутали облако, скрывающее неизвестный остров.

— Что это за остров?

— Без сомнения, Гваделупа. Или, вероятно, небольшой остров Ла-Десираде[19], который находится справа от него.

— Ла-Десираде! — воскликнула Ауериля, вспомнив французский, который учила когда-то в колледже. — Ла-Десираде. Какое удачное название! Наверное, тот человек, что дал ему имя, точно так же плыл когда-то по океану…

Абелай Пердомо, весь предыдущий вечер о чем-то сосредоточенно думающий, окинул долгим взглядом баркас, убедился, что тот дал еще больший крен и морская вода, не встречая уже никакого сопротивления, заполнила его почти до самого шкафута. Он мысленно подсчитал, сколько тот еще может продержаться на плаву, почти лишенный палубы, под которой в трюмах еще могли бы сохраниться карманы с воздухом… Часы его были сочтены. Достаточно было одного резкого толчка, чтобы он перевернулся и, показав свой киль, камнем ушел на дно.