Марко Замбрано никогда не считал себя трусом, однако большую часть своей жизни провел в бегах.

В двадцать два года он ушел из дому, не в силах больше терпеть постоянные ссоры родителей, братьев и их дядьев. В ту весну тысяча девятьсот тридцать шестого года дом семьи Замбрано, что в Гранаде, превратился в настоящий ад, в который спустя всего несколько месяцев свалится вся Испания.

Словесные стычки и даже случаи физической расправы между членами одной и той же семьи, раздираемой политическим разногласиями, перешли уже всякие пределы, потому в один из несчастных дней Марко Замбрано бросил учебу в Высшей школе искусств, собрал то немногое, что у него было, и сел на поезд, следовавший в Париж, где, как ему казалось, он будет жить в окружении прекрасных произведений искусства, которыми всегда восхищался. Он был уверен, что, как бы ни были сильны революционные ветры, туда они все равно не долетят.

Его не удивило, что вскоре Испанию захлестнула Гражданская война. Это была та война, которую он ждал со дня на день, наблюдая за тем, как люди одной и той же крови никак не могли договориться и выбрать наконец-то ту или иную форму правления.

Считая себя испанцем до мозга костей, он решил, тем не менее, полностью отстраниться от вызывавшей у него отвращение кровавой бойни и в течение последующих трех лет не читал газетных статей, в которых рассказывалось бы о его стране. Он также был очень привязан к своей семье, но безжалостно рвал все приходящие ему письма, даже не распечатывая их. Его страшила мысль о том, что из этих писем он узнает, что один брат поднял руку на другого брата или, что еще хуже, на родного отца. Он не хотел лить слезы по погибшим и презирал живых, а потому предпочел жизнь в мире иллюзий и фантазий, где все были живы и здоровы и никто не жил по принципу «кровь за кровь».

Несколько лет спустя, когда ему удалось продать кое-какие картины, снять небольшую студию и обзавестись друзьями, с которыми он прекрасно проводил время, веселясь и беседуя о живописи, он ощутил, что пространство вокруг него начало сгущаться и политика снова вползает в его жизнь. В конце концов любимая женщина заявила, что он испытывает симпатии к коммунистам и «поганым жидам».

Марко Замбрано, которого, признаться, совершенно не интересовали ни коммунисты, ни расовые вопросы — да и вообще ничего, что было бы так или иначе связано с чужим вероисповеданием и происхождением, — природа наделила отменным чутьем. В этот день он почувствовал, что окружавший его мир снова начал разжижаться, и, недолго думая, бежал в поисках спокойного места, где бы никто не говорил о политике и где было бы достаточно света, чтобы можно было писать картины.

Покой он обрел в чудесном домике, стоявшем на вершине холма, что напротив древней крепости Ричепансе, у маленького порта Васе-Терре на подветренном берегу острова Гваделупа. С тех пор он рисовал лишь море, жаркое тропическое солнце и прекрасных темнокожих женщин.

И там на протяжении долгих четырех лет он не прочитал ни одной газеты и даже слышать не желал о войне, в огне которой, должно быть, погибли его родные. Он хотел рисовать, а они — убивать друг друга. Каждый сделал свой выбор.

Он жил рыбалкой, огородничеством, одно время даже управлял небольшим ресторанчиком. Деньги он получал, продавая кое-какие картины и сдавая внаем старую, купленную из четвертых рук шаланду редким туристам, которых, при желании, мог сам отвезти на близлежащие острова или указать место, где клевало лучше всего.

Когда война закончилась, он решил не возвращаться в охваченную печалью полуразрушенную Европу, которой понадобились долгие годы на то, чтобы зализать свои многочисленные раны. Марко Замбрано предпочел навсегда остаться на Гваделупе, с единственной лишь разницей, что на сей раз он жил в прекрасном доме на проспекте Виктора Гюго в городе Пуэнт-а-Питр, где моряки и прекрасные, экзотические женщины продавали себя с относительной легкостью и он мог недурно устроиться на вырученные деньги.

Иногда, вспоминая о Гранаде или о Париже, он испытывал нечто, очень похожее на ностальгию, однако чувство это не имело ничего общего с реальностью, ибо тосковал он о мире иллюзорном, в котором на самом деле и не жил никогда. В действительности же он не хотел думать о тех местах и людях, которых оставил, так как понимал, что сейчас, возможно, нет уже больше тех улиц, по которым он ходил, и нет больше тех людей, которых любил.

Посему, хотя он и жил долгие годы на одном и том же месте, можно было сказать, что Марко Замбрано все еще продолжал бежать, на этот раз от самого себя, от своей неспособности страдать. Он презирал эпоху, в каковой ему довелось родиться и жить, и единственным приемлемым для него способом борьбы с действительностью было полное ее игнорирование.

Однако никто не может бежать от собственной судьбы вечно, и в то солнечное, жаркое ноябрьское утро, когда Марко Замбрано столкнулся посреди улицы с комендантом Клодом Дувивьером, чутье его подвело.

— ¡Buenas días! Замбрано! — вскричал Дувивьер. — Вот вы-то как раз мне и нужны!

— Зачем?

— Не могли бы вы оказать мне одну маленькую услугу? Проводите меня до госпиталя, а по дороге я вам все объясню.

В просторной, светлой палате главного госпиталя Пуэнт-а-Питра Марко Замбрано увидел девушку необычайной красоты, портрет которой мечтал бы написать любой художник. Ее огромные и чистые зеленые глаза неотрывно следили за ним, пока он садился рядом с ее матерью, напротив вытянувшихся во весь рост на кроватях, крепко спящих братьев.

— Я сожалею, что приходится сообщать вам плохие новости, но комендант порта попросил меня поговорить с вами, так как сам он не знает испанского. Он просил сообщить вам, что спасательные команды на катерах и самолетах в течение недели обследовали то место, где пропал ваш отец, но так и не нашли его. — Он повернулся в сторону Аурелии, словно пытаясь укрыться от горячего взгляда Айзы. — Верьте мне, нам очень жаль, но уже отдан приказ прекратить поиски.

Если бы реакцией на сообщение стали крики и слезы, то Марко Замбрано признался бы себе, что со всем перестал разбираться в людях. Еще при первом взгляде на женщин он понял, что они уже знали обо всем и надежда их была сродни вере в чудо, о котором так сладостно мечтать, но даже и помыслить нельзя о том, что оно может произойти в реальности. Еще тогда, уплывая от мертвого баркаса, они знали, что старший в роду Пердомо разделит судьбу своей верной лодки.

В тот страшный день чем ближе их лодчонка подходила к берегу и чем дальше уплывали они от баркаса, который вначале превратился в расплывчатое пятно, а потом в крошечную точку, в какой-то миг проглоченную горизонтом, тем сильнее была их уверенность в том, что они больше никогда не увидят своего доброго отца, человека, вокруг которого их жизни вращались, как планеты вокруг Солнца.

Когда даже Асдрубаль не смог различить очертания баркаса, который словно растворился в океане, став его частью, они сильнее стиснули зубы и еще яростнее налегли на весла, прекрасно осознавая, что сейчас еще не наступило время печали. Они должны спастись, иначе жертва отца будет напрасной.