О том, что Пруссия вот-вот заключит союз с Францией, писали не только журналисты официозных и демократических изданий, но и легитимисты; разница лишь в том, что первые приветствовали этот союз как залог уменьшения мощи России, а вторые по этому поводу скорбели.

В реальности же, хотя некоторые таможенные проблемы осложняли отношения между Пруссией и Россией, ничто не указывало на то, что прусский король собирается нарушить союз с империей своего зятя, и к весне 1838 года это стало так очевидно, что и сам Бакье в длинном донесении, написанном, по всей вероятности, в марте 1838 года, пошел на попятную и изложил, ссылаясь на конфиденциальное письмо, якобы полученное французским Министерством иностранных дел от некоего секретного агента, разнообразные причины, по которым в данный момент Пруссия на союз с Францией не пойдет, как бы страстно французский посол в Берлине граф де Брессон об этом ни мечтал. Однако отказаться от такого прекрасного «пугала», как франко-прусский союз, Бакье все-таки не мог, а потому, пересказав донесение секретного агента, оставил последнее слово за собой:

Насчет того, что «все сходятся», Бакье не солгал: парижская пресса 1838 года в самом деле продолжала предсказывать крах русско-прусского союза и приводить аргументы в пользу этой точки зрения (газета «Коммерция» осенью 1838 года подробно и не без удовольствия повествовала о том, как плохо принимали императора Николая в Берлине во время его летнего визита и как дурны отношения между ним и его тестем). Так что питательная почва для «страшилок» Бакье никуда не делась. Однако в III Отделении начали относиться к этим страшилкам с подозрением.

В анонимном комментарии к докладу о поляках во Франции, датированном 9 января 1838 года и принадлежащем, по всей вероятности, перу уже упоминавшего А. А. Сагтынского, полностью повторены сведения о поляках, сообщенные Бакье, а затем дана им крайне скептическая оценка. Имя Бакье в документе не упомянуто, но по характеру той информации, которую описывает его автор, нетрудно догадаться, что доклад составлен именно по его донесениям. Информацию эту Сагтынский делит на две категории, в первую из которых входят «факты правдивые и давно известные», а во вторую – сведения «весьма туманные и не подкрепленные никакими доказательствами»; сведения эти притом «слишком напоминают многочисленные варианты тех же вестей, которые пользовались большой популярностью в Варшаве во времена восстания» и потому относиться к ним следует с большой сдержанностью. Среди этих сомнительных сведений автор записки называет следующие:

Более всего автора записки смущало отсутствие «не только бесспорных, но даже и правдоподобных» доказательств каждого из сообщенных агентом фактов. Разумеется, добавляет он,

Однако какой же агент будет указывать на источники, если этим источником послужила ему вчерашняя газета? А о тайных обществах в армии французские газеты тоже много и охотно писали в 1837 году, причем зачастую парижские журналисты принимали желаемое за действительное и сильно сгущали краски – примерно так же, как это сделал в своем донесении, процитированном в нашей главе третьей, французский полковник Ла Рю.

Таким образом, в III Отделении не склонны были верить безоговорочно всему, что сообщал Бакье. Однако погубило его в глазах русского начальства не это, а то, что он дал основания заподозрить себя в двойной игре. Постараюсь изложить эту чрезвычайно запутанную историю как можно более коротко.

Осенью 1839 года на петербургский почтамт пришло обычной почтой письмо из Парижа, адресованное «г-ну Роману до востребования». Написано оно было рукой того самого Сент-Альбена, которого Бакье называл своим главным помощником. Поскольку за письмом долгое время никто не приходил, Бенкендорф, проинформированный о невостребованном конверте, приказал забрать его с почтамта и распечатать. Тут выяснилось, что письмо от помощника Бакье адресовано не кому иному, как поляку, которого польские эмигранты, проживающие во Франции, отправили в Россию с секретной миссией. Естественно, после этого на Бакье пали подозрения в сотрудничестве с эмигрантами. Сам он пытался объяснить, что все происшедшее – лишь часть сложно задуманного плана, что письмо от Сент-Альбена было призвано помочь эмиссару поляков (действовавшему под именем г-на Романа, означенным на конверте) войти в доверие к польским революционерам, проживающим в России, что подобные письма могут обнаружиться и во многих других городах России и Польши и что вся интрига должна была вестись под строжайшим контролем Сент-Альбена и самого Бакье, которые в конце концов выдали бы «адреса и явки» революционеров III Отделению. «Нравственно-политический отчет» III Отделения за 1840 года раскрывает настоящее имя «г-на Романа»: «находящийся в Париже польский выходец Викентий Иванов (Михаловский), который под руководством бывшего нашего агента Бакье наблюдал за другими эмигрантами». К 1840 году III Отделение убедилось в «неблагонадежности» этого поляка, а именно в том, что он был двойным агентом. Вся эта история окончательно скомпрометировала француза Бакье в глазах руководителей российской высшей полиции, и отношения с ним решено было прекратить.

Для Бакье, который сделал ставку на Россию, такой исход стал крушением всех планов и надежд. 27 марта 1841 года неудачливый шпион, пытаясь себя реабилитировать, шлет конверт на имя министра финансов Канкрина. В конверт вложены письма к самому Канкрину и к А. Ф. Орлову – двум сановникам, которые стояли у исхода его русской карьеры; Бакье заклинает их прийти ему на помощь. В этих пространных письмах Бакье излагает историю своих отношений с III Отделением и рассказывает об обстоятельствах, при которых они прервались. Письма посланы из Амстердама, поскольку, по словам Бакье, русское посольство их принять отказалось, а доверять их французской почте было бы слишком опрометчиво. Архивное дело, в котором подшиты эти документы, называется «Письма Сен-Леже из Амстердама о несостоятельности обвинений его в измене русскому правительству».

Вначале, пишет Бакье, ему выказывали милостивое расположение. Во время своего второго приезда в Петербург в декабре 1838 года он добился принятия в российское подданство и аудиенции у императора; тот высказал ему свое одобрение, а «пять месяцев спустя благоволил адресовать табакерку, усыпанную брильянтами». Но затем все стало меняться. Главные претензии Бакье предъявляет уже упомянутому нами Сагтынскому, которого именует «он» или «наш человек». Во-первых, сетует Бакье, «с этих пор прямые мои сношения с начальником прекратились, и единственным посредником во всех делах стал он» [то есть Сагтынский]. В мае 1839 года Сагтынский прибыл в Париж с очередной инспекцией и вместо того, чтобы общаться с Бакье напрямую, как и уговаривались, посвятил в его тайну Якова Николаевича Толстого, своего хорошего приятеля, и предложил ему быть посредником между Бакье и III Отделением, то есть тем человеком, через которого будут передаваться письма и, главное, деньги; прежде посредником был Мейендорф, и как самого Бакье, так и пресловутого Сент-Альбена это вполне устраивало. Заподозрив – не без оснований – в Толстом (именуемом в переписке «г-ном Лебланом») соперника, Бакье дает ему весьма любопытную и весьма нелестную характеристику, причем намекает на вольнодумное прошлое Толстого, который в самом деле был привлечен к следствию по делу декабристов и очень стремился «замолить» грехи молодости: