нужно соблюдать, ибо иначе можно получить дурную репутацию — вот основная сущность его взглядов. Характерно, что никаких рассуждений о религии у него нет. Это, вероятно, с его точки зрения, нечестивое карматство. Рассуждать здесь нечего, выполняй то, что тебе предписано, и рай обеспечен, а что еще важнее — обеспечено номи нек („добрая слава“), при помощи которой и в этом мире можно неплохо устроиться.

О профессии богослова говорится с большим уважением — нет, мол, ничего выше. Но следом за этим раскрываются все карты и становится очевидным, что эта профессия тем и хороша, что заработок тут не слишком труден. Поразительно по своему цинизму то место, где Кей-Кавус говорит о ремесле бродячего проповедника и учит, как торговать показной святостью, самым подлейшим образом надувая доверчивую паству. „Святые шейхи“, вероятно, не очень любили эту книгу, так беспощадно изобличавшую все их уловки.

Итак, и здесь опять противоречие. Но и здесь оно понятно. Обстановка требует благочестия, ведь тесть автора, султан Махмуд, свои досуги посвящал комментированию Корана. Но нужно думать, что в семье Кей-Кавуса, сохранившей много старых традиций, к благочестию и мусульманскому духовенству относились не слишком благосклонно. Отсюда через ткань традиционных мусульманских формул прорывается все время трезвая и сугубо практическая оценка.

Все востоковеды, писавшие о „Кабус-намэ“, отмечали высокий уровень образованности ее автора и широту и разносторонность его интересов. Из самой книги видно, что отец Кей-Кавуса сделал все возможное, чтобы дать сыну хорошее образование. Можно спокойно признать, что обо всех основных отраслях знания своего времени он действительно может поговорить. Но и здесь как будто не все благополучно. Кей-Кавус умеет эффектно блеснуть сложной терминологией науки о звездах, знает основные термины поэтики, говорит понемногу обо всем, однако ни в какие подробности не вдается. Правда, он каждый раз оговаривается, что подробное изложение нарушило бы план его книги и отвлекло его в сторону. Это отчасти верно, но нужно признаться, что не всегда такие заявления достаточно убедительны. Создается впечатление, что за исключением медицины, которую автор, по его собственному признанию, особенно любил, во всех остальных отраслях знания он дальше умения поддерживать о них светский разговор не шел. Это типично аристократическое воспитание: человеку совершенно неважно обладать реальными знаниями, существенно только то, чтобы он мог с достаточно глубокомысленным видом принять участие в разговоре на эти темы.

Крайне интересно, что и здесь, при обсуждении всех наук, ум Кей-Кавуса направлен прежде всего на практику, на то, как извлечь наибольшие выгоды из таких знаний. Даже и в его любимой медицине все предписания клонятся к тому, как обеспечить себе практику, как привлечь доверие пациента, хотя бы даже ценой явного шарлатанства. Практицизм, изворотливость — основная нота всего произведения. Это особенно любопытно в сочетании с разговорами о суфизме, которым посвящена последняя глава. Ведь философские теории тех шейхов, о которых он говорит с большим почтением, — крайний пантеистический идеализм, мир для них — мираж, майя, реально только „космическое Я“. Едва ли Кей-Кавус мог в это верить. Если присмотреться к его философским концепциям, то сразу же станет очевидным не совсем последовательный дуализм. Хотя он и признает реальность всяких духовных и таинственных явлений и дух для него нечто бесспорное, но не менее бесспорна для него и материя, он в нее не только верит, а твердо убежден в том, что знает о ее существовании. Вероятно, он действительно был знаком с некоторыми арабскими переводами трактатов Аристотеля, иначе трудно объяснить появление у него таких взглядов. Однако в последней главе он обстоятельно останавливается на „джаванмарди“ — течении, тесно сплетенном с суфизмом. Откуда у него этот интерес?

И здесь ответ следует искать в его собственном шатком положении. Не нужно забывать, что организации футувва[359] возникли в процессе феодализации халифата как средство защиты жителей городов от насилия хозяев страны. К футувве могли примыкать все, кто так или иначе был недоволен халифатом. Недаром в это время между суфизмом и исмаилизмом существовала непрерывная связь. Это тяготение Кей-Кавуса к своим, казалось бы, идеологическим противникам, весьма вероятно, объясняется тем, что в случае решительного столкновения с новыми хозяевами страны он мог рассчитывать именно на их поддержку и потому и старался как можно лучше изучить их взгляды и обычаи.

Итак, противоречивость „Кабус-намэ“ теперь понятна. Иначе и не мог писать человек, судьба которого сложилась таким образом. Это интересная параллель к „Шах-намэ“. Фирдоуси воспринял гибель своего класса трагически и предал его грозному проклятию. Кей-Кавус не хочет сдаваться, он ищет путей тем или иным способом хотя бы сохранить существование, пусть в иной роли, чем он привык играть в жизни. Это обстоятельство и придает такую исключительную ценность этой замечательной книге. Картина феодального быта, даваемая книгой, необычайно полна и разнообразна. Нас посвящают в такие детали быта, которые мы тщетно искали бы у историков. Всякому, кто занимается историей таджикской и персидской литератур, необходимо с этой книгой познакомиться. Это позволит рассматривать произведения придворной поэзии не абстрактно, вне времени и пространства, как делается в большинстве случаев, а ощущая реальную почву под ногами. Многое в этой поэзии тогда сделается понятным и перестанет казаться сухой формулой.

Для историка внимательное изучение книги также принесет немалую пользу. Припомним, например, советы об организации многоплеменной дружины, явно отражающие прогрессивную для того времени мысль о борьбе с делением по родам в военной организации.

Ценные свойства книги усугубляются необычайно приятным тоном речи ее автора. Мягкость, юмор и несомненная нежность к сыну придают книге интимный тон, производящий впечатление личной беседы с автором. Особенно хороши рассказики, которые, несмотря на отсутствие поэтических украшений и крайнюю простоту языка, изложены необычайно увлекательно. Они показывают, что искусство рассказа, которым, несомненно, отличались мастера сасанидской прозы, не угасло и в XI в.

Такой человеческий документ, как эта книга, позволит придать конкретность тем страницам истории народов нашей великой страны, где будет идти речь о ее восточных республиках.

Е. Бертельс

[О СОБСТВЕННЫХ ИМЕНАХ][360]

Читателю, не знакомому с системой собственных имен Ближнего Востока, многое в ней может казаться странным. На самом деле эта система довольно проста. Имя состоит из следующих частей: 1) лакаб (почетное прозвание, титул), например Иззаддин (почет веры); 2) кунья — почетное прозвание по имени сына, состоящее из арабского слова абу (отец) и имени сына, например Абу-л-Касим (отец Касима); кунью иногда давали малолетнему, так сказать, „в счет будущего сына“; 3) исм — самое имя — Хасан, Хусейн, Асад и т. п.; 4) имя отца, присоединенное к