- Эгей, - сказала одна девчонка. - Да эти парни, похоже, богатенькие повесы!

- Эгей, - ответил Линкольн, - поехали-ка лучше на пляж, на песочке поваляемся, винца попьем и посмотрим, как солнце встает!

- Ништяк, - ответила вторая девчонка.

Эндрю удалось раскупорить одну бутылку, тяжко пришлось - перочинным ножом, тонкое лезвие, - поскольку и самого Рамона, и рамонов замечательный штопор пришлось бросить, - а перочинный ножик для штопора не годится, и всякий раз, как прикладывался к вину, приходилось глотать и кусочки пробки.

Спереди Линкольн слегка наслаждался жизнью, но поскольку приходилось рулить, он, главным образом, свою разлатывал в уме. На заднем же сиденье Эндрю уже пробежался своей рукою ей наверх по ноге, оттянул назад какую-то деталь ее трусиков, трудной работой это оказалось, и уже запустил туда свой палец.

Неожиданно она отпрянула, отпихнула его и сказала:

- Мне кажется, нам нужно сначала получше узнать друг друга.

- Конечно, - ответил Эндрю. - У нас есть 20 или 30 минут прежде, чем мы завалимся на песочек и займемся делом. Меня зовут, - сказал Эндрю, Гарольд Андерсон.

- А меня - Клара Эдвардс.

И они обнялись снова.

Великий Любовник был мертв. Но появятся и другие. А также - множество не-великих. Главным образом - именно таких. Так вот все и получается. Или не получается.

Я познакомился с Джеффом на складе автомобильных запчастей на Цветочной улице - а может, на улице Фигейроа, я их постоянно путаю. Как бы то ни было, я там работал приемщиком, а Джефф был более-менее на подхвате. Разгружал подержанные запчасти, подметал полы, развешивал рулончики в сортирах и так далее. Я сам на подхвате припахивал по всей стране, поэтому свысока на таких работников никогда не смотрел. Я как раз отходил после дурного заезда с одной бабой, которая меня чуть не прикончила. Ни на каких баб у меня больше не стояло какое-то время, а вместо этого я играл на лошадках, дрочил и кирял. Если честно, в этом счастья всегда было больше, и всякий раз, как я к такому делу приступал, я думал: всё, никаких больше женщин, никогда, будь они все прокляты. Разумеется, одна какая-нибудь всегда потом подваливала - просто с собаками выслеживали, сколь безразличным бы ты к ним ни был. Наверное, только когда все на самом деле по барабану, они тебе это припоминают - чтобы завалить тебя окончательно. Женщины это могут; как бы силен мужик ни был, женщинам это удается. Как бы там ни было, я пребывал в этом спокойном свободном состоянии, когда познакомился с Джеффом, - на безбабье, - и ничего гомосексуального в этом не было. Просто двое парней:

жили, как масть выпадет, мир повидали, об женщин обожглись не раз. Помню, сидел я как-то в "Зеленой Лампе": сижу, пиво себе пью, один за столиком, читаю результаты бегов, а толпа о чем-то разговаривает, как вдруг слышу:

- ...ага, Буковски на малышке Фло хорошо обжегся. Хорошо ты об нее обжегся, а, Буковски?

Я поднял голову. Все ржали. Я даже не улыбнулся. Просто поднял стакан с пивом.

- Ага, - сказал я, выпил и поставил стакан обратно.

Когда я снова поднял голову, на мой столик ставила свое пиво какая-то черная девка.

- Слушай, мужик, - говорила она, - слушай, мужик...

- Здрасьте, - сказал я.

- Слушай, мужик, не давай ты этой малышке Фло себя заваливать, не давай себя подстрелить, мужик. Ты выкарабкаешься.

- Я знаю, что выкарабкаюсь. Я и не собирался лапки задирать.

- Клево. Ты просто сидишь, как в воду опущенный, вот и все. На тебя посмотреть - тоска зеленая.

- Конечно, зеленая. Она ж мне в самое нутро забралась. Но ничего рассосется.

Пива?

- Ага. Но за мой счет.

Тогда мы с нею завалились у меня на всю ночь, но с женщинами на этом я распрощался - месяцев на 14, на 18. Если сам на след не выходишь, то такие каникулы себе иногда можно устроить.

Поэтому каждый вечер после работы я напивался, один, у себя, и оставалось ровно столько, чтобы протянуть субботу на бегах; жизнь была проста, без лишней боли.

Смысла, может быть, в ней тоже было немного, но уже в том, чтобы избегать боли, он имелся. Джеффа я сразу признал. Хоть он и был моложе, в нем я увидел свою модель.

- Да у тебя просто дьявольский бодун, парнишка, - сказал я ему как-то утром.

- Иначе и быть не может, - ответил он. - Человек должен забываться.

- Наверное, ты прав, - сказал я, - бодун лучше психушки.

В тот вечер после работы мы завалились в ближайший бар. Джефф оказался похож на меня: едой не заморачивался, о еде вообще никогда не думал. Несмотря на все это, мы с ним были самыми здоровыми мужиками на всей богадельне, но до ручки себя ни разу не доводили. Жрать просто скучно. Бары к тому времени мне тоже остохренели - все эти одинокие идиоты, сидят и надеются: вдруг зайдет какая-нибудь тетка и унесет их с собой в страну чудес. Две самые тошнотные толпы собираются на бегах и в барах - и я в первую очередь имею в виду мужских особей. Неудачники, которые все время проигрывают, не могут постоять за себя и взять себя в руки. И тут я такой, прямо посередке. С Джеффом мне становилось легче. Я в том смысле, что для него все это было внове, еще с перчиком, для него во всем этом еще билась какая-то жизнь, будто мы чем-то значительным заняты, а не просто спускаем жалкую зарплату на кир, игры, меблирашки, не просто теряем работы и находим новые, не просто обжигаемся о баб, не просто из преисподней не вылазим, но еще и плюем на нее. На все на это и плюем.

- Я хочу тебя познакомить с одним моим корешем, Грамерси Эдвардсом, сказал он.

- Грамерси Эдвардсом?

- Ага, Грам на нарах провел больше, чем на воле.

- Зона?

- И зона, и психушка.

- Здорово. Пускай подваливает.

- Ему надо на вахту позвонить. Если не ужрался до чертиков, подвалит...

Грамерси Эдвардс приперся, наверное, через час. К тому времени я уже чувствовал, что мне многое по плечу, и это было хорошо, ибо Грамерси уже стоял в дверях - жертва исправительных колоний и тюряг. Глаза его, казалось, все время закатывались под лоб, будто он пытался заглянуть себе в мозги и посмотреть, что там пошло не так. Одет он был в лохмотья, а рваный карман штанов топырился от здоровенной бутылки вина. От него воняло, самокрутка болталась на губе. Джефф представил нас друг другу. Грам извлек из кармана бутылку и предложил мне выпить. Я принял предложение. Мы остались в том баре до самого закрытия.

Потом мы отправились пешком к Грамерси в ночлежку. В те дни, пока район не оккупировали киты индустрии, в некоторых старых домах бедным сдавали комнаты, и в одном из таких домов у хозяйки был бульдог, которого она каждую ночь спускала охранять свою драгоценную собственность. Сволочью был редкостной: пугал меня множество пьяных ночей, пока я не выучил, какая сторона улицы его, а какая - моя. Мне досталась та, которая ему была не нужна.