Я предложил свои услуги господину Джемисону и готов сопровождать его во всех его поездках на вырубки, которые он намерен предпринять, выполняя возложенную на него задачу. Предложив взять на себя роль посредника в этой миссии, я искренне надеюсь на то, что это послужит нашим с Вами общим интересам. Однако, исходя из согласованного ранее статуса господина Джемисона, он, вполне очевидно, свободен принять или отклонить мое предложение. Полагаю, что поначалу консул согласится на мою помощь, но впоследствии от нее откажется. Мне нечего этому противопоставить, однако я прошу Вас самолично не препятствовать подобным визитам. Полагаю, что речь не идет о посещениях Вашего хозяйства без предупреждения. Со своей стороны, я постарался исключить эту возможность, попросив консула проинформировать Вас о своем прибытии соответствующим предварительным извещением. В любом случае, настоятельно обращаю Ваше внимание на важность данных визитов консула в связи с тем, что по их итогам в Лондон будет отправлен отчет. От выводов, изложенных в нем, будет в значительной степени зависеть развитие экономики островов, а также процветание Вашего хозяйства. Самым главным в этом деле является то впечатление, которое консул вынесет из каждого конкретного посещения, а это, в свою очередь, в полной мере зависит от того, как он будет Вами принят и насколько точными будут Ваши ответы на задаваемые им вопросы.

Остаюсь уверенным в том, что мое обращение было предельно понятным, и надеюсь, что Вы осознаете важность того, что стоит на кону. Прошу Вас сохранять конфиденциальность данного послания, а также ожидаю от Вас сообщений или Ваших личных, достойных рассмотрения, соображений. Как всегда, остаюсь полностью в Вашем распоряжении для любых дополнительных разъяснений.

Да хранит Вас Бог,

губернатор Луиш-Бернарду Валенса».

Луиш-Бернарду и Дэвид ехали верхом рядом друг с другом, возвращаясь с вырубок Агва-Изе по дороге, которая вилась вдоль берега и позволяла не терять из вида океан, что находился от них по правую руку. Стояло лето, солнце в это время садилось за горизонт значительно позже, и день был просто великолепный. Дорога от плантаций до города была недлинной, и они двигались шагом, не спеша вернуться домой, наслаждаясь теми редкими мгновениями, когда пейзаж, а с ним и сама жизнь становились мягче и душевнее. Луиш-Бернарду вспомнил про письмо Жуана, полученное накануне, где тот сообщал о своем предстоящем приезде. Он сел на корабль уже четыре дня назад и через неделю должен был быть здесь, на Сан-Томе. Луиш-Бернарду ощущал настоящую эйфорию от того, что скоро встретит своего друга, сможет, наконец, отложить в сторону свою ежедневную писанину и ему будет теперь с кем разделить, хотя бы на некоторое время, этот дом, трапезу и вечера на террасе. Вопрос Дэвида заставил его пробудиться от этих мыслей:

— Скажите, Луиш, могу ли я попросить вас откровенно ответить на мой вопрос?

— Думаю, да. Не вижу причин отказать вам.

— Что вы думаете о неграх на вырубках?

— Что я думаю? В каком смысле?

— В человеческом смысле.

— В человеческом… все то, что вы и сами видели: труд там тяжелый, жесткий, почти нечеловеческий, который ни вы, ни я не вынесли бы. Однако чего еще можно было бы ожидать в Африке — да и не только в Африке, я думаю? В Индии вы, вероятно, видели нечто похожее или даже хуже.

— Конечно, видел, Луиш. Но вопрос, прямой вопрос, который я хотел бы задать вам — заметьте, не как губернатору, а как человеку — заключается в следующем: рабский это труд или нет?

Луиш-Бернарду украдкой взглянул на собеседника: был ли это вопрос друга или же английского консула?

— Дэвид, я обращаюсь к фактам и к юридической стороне вопроса: они здесь по трудовому договору, им платят, и они могут уехать отсюда по истечении срока договора.

— И сколько из них уезжает? Сколько, например, уехало в прошлом году?

Вечный вопрос, который Луиш-Бернарду уже не раз задавал и себе, и попечителю.

— Говоря откровенно, Дэвид, скажу, что уехали очень немногие. Не знаю, сколько точно, но немного…

— Ни одного…

— Я не помню точных цифр, Дэвид.

— Ну ладно, Луиш, признайтесь же, как друг: не уехал ни один. Потому что они, конечно, могут уехать, но только на бумаге. И вы прекрасно это знаете…

— Дэвид, закон о репатриации вышел совсем недавно, как вы знаете. Всего лишь в 1908-м. Примерно через полтора года закончатся заключенные при нем первые контракты, и тогда и только тогда мы и сможем судить.

— И что же вы сделаете, когда убедитесь, что ничего не изменилось?

— Я не уверен, что все будет именно так. Вы ведь только предполагаете. Но я могу ответить вам, гипотетически: как только я увижу, что число работников, вернувшихся в Анголу или туда, откуда они приехали, не изменилось, по сравнению с прошлыми годами, я лично займусь расследованием причин этого. Коли понадобится, я буду говорить с каждым, кто продлил контракт, чтобы понять, сделал ли он это сознательно и по своей собственной воле. И если вдруг обнаружу, что они были обмануты, я приму соответствующие меры. И хотел бы, чтобы вы в этом не сомневались.

К тому моменту они уже поднялись на возвышенность, с которой был виден весь город, окруженный заливом. Уже начинало темнеть, но Дэвид заметил, что лицо Луиша-Бернарду помрачнело, и весь он вдруг стал каким-то, даже не одиноким, а брошенным. Дэвид находился здесь, расплачиваясь за долг чести, отбывая наказание, а ради чего здесь был Луиш-Бернарду? Ради долга, по велению чести, из-за собственного упрямства или нуждаясь в искуплении каких-то своих грехов? Дэвид выполнял простую задачу: наблюдать, делать выводы и доложить о том, что видел. Надо было лишь оставаться честным, большего от него не требовалось. Луишу-Бернарду было гораздо сложнее, ему предстояло изменить положение вещей, уже ставшее местными традициями и обычаями, развернуть ход мыслей чужих, не понимавших, зачем он здесь, людей. И все это для того, чтобы он, Дэвид, хотя бы заронил в своей голове сомнения о том, что, может быть, выводы его еще не столь определенны и не окончательны, что, в свою очередь, позволит Сан-Томе и Принсипи выиграть немного времени. Если же все эти расчеты лопнут, — а это вполне можно предвидеть, — тогда все то, что привело Луиша-Бернарду на эти острова, потеряет всякий смысл. Останутся только потерянные годы, больше ничего. И он, Дэвид, не может обещать, что, в случае чего, подыграет ему: это каждый из них прекрасно понимает. Он может только пообещать, что верит в его честные намерения.

— Да, Луиш, это я понимаю. И ничего другого от вас не жду. Остается только понять, согласятся ли они на это здесь и в Лиссабоне.

— А если не согласятся, тогда мне будет только легче, не правда ли? — В голосе Луиша-Бернарду прозвучала некоторая грусть. — Сан-Томе мне не нужен. Все это мне ни к чему. И в этом как раз мое преимущество, моя свобода в этой тюрьме.

На секунду Дэвид представил себе отставку Луиша-Бернарду с поста губернатора и то, как он садится на корабль обратно в Лиссабон. Будет только легче… И правда, такая свобода и, может, даже такой соблазн у него есть. Тогда Дэвид представил, что они с Энн остаются одни на этом острове, потом им приходится смириться с той личностью, которую пришлют на замену Луишу-Бернарду — какого-нибудь колониального карьериста, грубого и неприятного на вид, с которым они будут постоянно конфликтовать, а уж об общении и взаимных визитах и говорить не приходится. Прошел всего месяц с их приезда на остров, и Луиш-Бернарду стал для них с Энн настоящим спасательным кругом, островком посреди острова. Он знает, что это чувство, скорее всего, взаимно, но только вот он здесь находится в наказание, конец которого наступит тогда, когда кто-то так решит. Луиш-Бернарду же здесь узник собственной гордости или чувства долга, миссии, которая закончится лишь в тот момент, когда он осознает ее невыполнимой.