Шрифт:
Интервал:
Закладка:
(Тогда я сел рядом с Малышом и принялся есть, полагая, что лучше дать ему отдохнуть. Вдруг он вскочил с диким воплем, как безумный, и принялся колошматить себя руками. Когда он успокаивается, я вытираю себе лицо рукавом и показываю ему на рубашку, от которой он оторвал почти все пуговицы:
— Этому стриптизу тебя учили в колледже?
— Меня укусила какая-то сволочь! Черт!
— Брось ты, он тоже умеет ругаться. — Я поднимаю с земли пакет и передаю ему. Он все еще трет укус.
— Я не буду есть эти помои! — истерически кричит Ли. Я улыбаюсь ему. Я знаю, что он чувствует. Со мной тоже такое было — я заснул, а ко мне в сапог забрался бурундук… только я не кричал.
Я пожал плечами, положил мешок на землю и вернулся к своему завтраку. Малыш смутился. Точно так же как я, когда утром набросился на Джоби. Я продолжал есть, мурлыкая себе под нос и удобно прислонившись к заросшему мхом рухнувшему дереву. Дело шло хорошо, а завтрак и вовсе поднял мне настроение. Настолько поднял, что я подумал: теперь я даже смогу сказать Малышу пару слов так, чтобы это не прозвучало как приговор к смертной казни через повешение. Надо было только начать.
Я достаю из своего мешка яйца, оливки, яблоки, термос и расставляю все это перед собой на пергаменте. Он как будто снова собирается заснуть, игнорируя еду, но острый запах горчицы и уксуса гремит в воздухе как обеденный колокол. Он снова садится и одним пальцем небрежно приоткрывает свой мешок с таким видом: знаешь… можно попробовать, а можно и обойтись. «Кажется, я заснул», — произносит он, глядя в землю. Это он так объясняет мне свою вспышку, когда я предложил ему завтрак. Что-то вроде извинения. Я улыбаюсь и киваю, давая ему понять, что усек…)
И сердце бедное мое
Горит, сожженное напалмом, —
настаивает транзистор Джо. Глядя, как они едят, кричит голодная сойка. Если не считать монотонного пения Хэнка, которым он сопровождает жевание бутерброда с олениной, стоит полная тишина. От грузовика, где едят остальные, до Хэнка и Ли докатываются волны говора, смеха и музыки. Играет транзистор; кричит сойка. Местами Хэнк подпевает радио Джо, а то принимается свистеть, подражая птице. Оба брата поедают свои завтраки и не произносят ни слова; они сидят лицом друг к другу, но предпочитают не встречаться друг с другом глазами. Отрываясь от еды, Хэнк с преувеличенным вниманием рассматривает ели за спиной Ли, мысленно обмеривая, спиливая и даже доставляя их на лесопилку. Ли вообще не поднимает глаз. Он полностью поглощен едой. Очевидно, этот завтрак — еще одно проявление той девушки, с которой ему суждено было познакомиться, но которая уже так выросла в его глазах. Еда предназначалась человеку, занимающемуся тяжелым трудом, — как топливо для машины, — но в ней снова был заметен какой-то особый штрих, какое-то дополнение, которое делало этот ленч необычным. На самом дне Ли обнаружил квадратный пакетик, завернутый в фольгу, словно подарок на день рождения, с большим коричневым маслянистым куском пирога с фундуком. Ли откусил кусочек и принялся жевать.
— Твоя жена делает?
Хэнк кивнул.
— Потому-то я обычно и ем отдельно от остальных гадов — они так и норовят урвать что-нибудь из сластей Вив.
— Очень вкусно.
Хэнк снова пробежал взглядом по деревьям, решительно сжал губы и вдруг, повернувшись, наклонился к Ли. (И тогда я начал говорить…) Три его оставшихся пальца затрепетали, словно он пытался ухватить что-то невидимое глазу. «Послушай, Малыш, знаешь, что я сегодня делал? Давай я расскажу тебе…» Голос звучал очень значительно. Ли с неожиданным волнением прислушивается — ему не терпится узнать, что скажет Хэнк об утренней дуэли… «Надо было перенести такелаж на то место, куда мы теперь переходим. Нет, постой…» Изуродованная рука Хэнка продолжает хватать воздух, словно в поисках нужных слов. «Постой, сейчас я…» Ли замирает в напряженном ожидании, Хэнк достает пачку сигарет — одну бросает Ли, другую вставляет себе в угол рта. »…постараюсь объяснить тебе. Сейчас. Рангоутное дерево должно быть самым высоким на склоне. Оно становится центром окружности, вокруг которого и идет вся свистопляска. И срубают его последним, после того как все уже вырублено. О'кей? Надо было снять весь такелаж… фунтов двадцать хлама, а то и больше, — ручная пила, топор, крючья, веревки, — протянуть новые тросы, — так что я карабкался на это сучье дерево, обламывая ветки. (В общем, я начал ему подробно рассказывать об установке рангоута. Сначала просто для времяпрепровождения. Прикинув, что если ему нравится, как падает дерево, то это тоже может его заинтересовать…)
Ты тащишь трос за собой, постепенно обматывая его вокруг дерева. Чем ближе к верхушке, тем короче трос. Заодно одной рукой обрубаешь мелкие сучья — шмяк, шмяк, шмяк. На верхушках елей больших сучьев немного, так что приходится со всем снаряжением держаться за мелкие ветки, а не удержишься — прощай, братишка, — сыграешь в ящик. Еще очень важно не перерубить трос. А такое случается. Например, Перси Уильямс, муж одной из кузин Генри, здорово повредил себе ноги. Поневоле станешь внимательным. А еще сучки. Плохо вобьешь шип — и двадцать футов вниз, обдирая шкуру на брюхе, бедрах и груди, — так что, добравшись до земли, уже будешь как очищенная морковка. И еще — знаешь, Малыш? — Чертовски страшно. Говорят, самый высокий рангоут — первый. Чушь! Каждый следующий кажется еще выше. А этот сукин сын вообще казался в сорок тысяч футов.
(И представляешь? Он смотрит на меня пустыми глазами из-за этих очков, и я понимаю, что он не имеет ни малейшего представления о том, насколько это высоко. И что мне никогда не удастся ему это объяснить. И тогда это уже становится не пустым времяпрепровождением: мне по-настоящему начинает хотеться объяснить ему, чтоб он понял, черт побери, чтоб оценил! Даже если для этого придется вмазать ему, как тому парню в Рокки-Форде. Поэтому я повторяю: «Сорок тысяч футов!» И он снова кивает мне.) Ли не может понять, почему Хэнк не говорит о его работе. (Меня этот кивок ни в чем не убеждает, и я
