Шрифт:
Интервал:
Закладка:
(«Иначе я просто свихнусь, играя в дипломатические игры с этими двумя чувствительными, — говорю я себе, — пусть лучше они развлекаются друг с другом».)
Я лежу, взвешивая все эти «почему» и «следовательно» относительно себя и брата Хэнка, и картина Гойи «Хронос, пожирающий своих детей» все отчетливее проступает на потолке перед моими глазами со всеми очевидными осложнениями эдипова комплекса; но мне не удается успокоить себя этим второсортным психологическим символизмом. Ну уж нет, Ли, детка, только не сегодня. Естественно, за моей неприязнью к дорогому братцу крылась целая чехарда фрейдистских мотивов — весь набор комплекса кастрации и схемы мать-сын-отец, — и все они были особенно сильны и глубоко укоренены во мне, потому что обычная темная животная страсть угрюмого сыночка превратиться в парня, который лапал его мамочку, сопровождалась у меня злобными воспоминаниями о болезненной ревности… О да, я много чего помнил, и любого, отдельно взятого воспоминания уже хватило бы для того, чтобы спровоцировать месть в душе любого лояльного невротика, — и все же это была не вся Правда.
Здесь же коренились причины моей неприязни ко всему, что он олицетворял для меня. Мне вполне хватило первого дня, чтобы вспомнить все его недостатки; несмотря на отрывочность нашего общения, мне хватало нескольких секунд при каждом обмене репликами, чтобы убедиться, что он грубый, нетерпимый, ограниченный и невежественный человек, что эмоции у него властвуют над доводами, собственные яйца он путает с мозгами, и что во всех смыслах он олицетворяет самую страшную угрозу моему миру, и уже хотя бы поэтому я должен стремиться к его уничтожению.
И все же… и это была не вся Правда.
…Слегка нахмурившись, Вив останавливается и поворачивается к нему; свет, льющийся из кухонного окошка, рельефно выделяет его лоб и скулы на темном фоне гор.
— Я знаю, родная, с кем ты можешь поболтать о книжках и фильмах…
Зеленые глаза Хэнка загораются диким, почти детским огнем — тем самым, который она впервые увидела из-за решетки камеры, — и в какое-то мгновение ей кажется, что он говорит о том единственном человеке на свете, который ее действительно волнует, но вместо этого он произносит:
— И это Малыш, Ли, Леланд. Я прямо тебе скажу, Вив: надо, чтобы ты помогла мне с ним. Мы с ним всегда были на ножах, огонь и лед. И даже свыклись с этим. Но сейчас дело требует, чтобы он помог нам. Ты мне поможешь с ним поладить? Как-нибудь возьмешь его под крыло, что ли? — Она говорит — да, она попробует. — Отлично. Просто гора с плеч. Пошли.
(Но о чем я не подумал, так это о том, что перекладывание своих проблем на другого еще не означает их исчезновения; иногда в результате ты оказываешься перед еще более сложной проблемой.)
— И может, ты забежишь к себе и наденешь какое-нибудь платьице к ужину, а? Ради меня? — Она говорит — да, конечно — и следует за ним к двери…
Я знал, что есть другая, настоящая причина — менее конкретная, более абстрактная, тонкая, как паутина черной вдовы… И я знал, что она имеет какое-то отношение к тому чувству, которое я испытал, когда на обратном пути мы подобрали мистера Лестера Гиббонса — еще более грязного, если такое возможно, — чтобы перевезти его обратно.
— Стампер, — начал Гиббонс, после того как устроился и прочистил горло, избавившись от какой-то ужасной помехи в нем — вероятно, не туда проскочившей табачной жвачки, — я сегодня видел Биггера Ньютона из Ридспорта. Мы с ним вместе пахали на мостовой… грязная работка, для черных, доложу я тебе, — понимаешь? — для черножопых.
Хэнк смотрит на реку и ждет. Я замечаю, что, несмотря на небрежный, слегка нагловатый тон, руки у Гиббонса на коленях дрожат. Он то и дело быстро облизывает потрескавшиеся губы.
— …И Биг, он сказал… Не рассердишься? Это он говорил, я только стоял и слушал… Он сказал — Господи, как же он выразился? — а, вот: «Следующий раз, когда я встречу Хэнка Стампера, я его так вздую, что он своих не узнает». Вот — так он и сказал!
— Он уже три раза пробовал, Лес.
— Ну! Можно подумать, я не знаю. Но дело в том, Хэнк, тогда ему еще и восемнадцати не было. Сопляк. Я ничего не говорю, только сейчас он подрос. А ты на три года постарел.
— Я буду иметь это в виду, Лес.
— Он сказал — то есть Биг, — что у вас с ним свои счеты. Что-то по поводу гонок, которые ты выиграл прошлым летом. Он говорит, что ты специально надел шипованную резину, чтобы песок слепил остальных. Биг здорово зол на тебя, Хэнк. Просто я подумал, что надо бы тебе сказать.
Хэнк искоса смотрит на Гиббонса, пряча улыбку.
— Я глубоко признателен тебе, Лес. — И, не отрывая взгляда от реки, с нарочитой небрежностью он наклоняется под сиденье за канистрой, трясет ее около уха и вливает остатки в бак. — Правда, признателен.
И только Лес собирается продолжить эту тему, как Хэнк одним движением сплющивает канистру, словно она сделана из алюминиевой фольги. Пальцы смыкаются с боков без всякого видимого усилия с его стороны. Словно металл утрачивает сопротивляемость. Теперь своим видом канистра напоминает металлические песочные часы. Хэнк подкидывает ее и швыряет в реку. Лес смотрит на это выпученными глазами. Хэнк вытирает руку о штаны. Этого театрального эпизода оказывается достаточно, чтобы оставшийся путь до берега Лес сидел молча. Но когда он вылезает на берег, похоже, ему еще что-то приходит в голову, и наконец он кричит:
— В субботу! Черт, совсем забыл. Хэнк, кто-нибудь из вас поедет в «Пенек» в субботу вечером? Захватите меня.
— Боюсь, что в эту субботу нет, Лес. Но если что, я дам тебе знать.
— Да? Точно? — Он явно обеспокоен.
— Конечно, Лес. Мы заедем за тобой, — заверяет его Джо довольно-таки немногословно для себя. — Обязательно. Может, даже и за Бигом заедем. Всех соберем в «Пеньке» устанавливать трибуны, продавать билеты и бутерброды. Такое никто не должен пропустить.
Лес делает вид, что не улавливает сарказма Джо.
— Замечательно. Здорово. Спасибо. Очень благодарен вам, ребята.
Потрясенный до глубины души, он направляется к изгороди, продолжая выражать через плечо свою неизмеримую благодарность. И вполне обоснованно. Разве ему не обещали поездку на предстоящий турнир, на котором пресловутый Биг Ньютон
