– Нет…

– Кто тебя послал?

– Алиса…

Анисант, наконец, находит в себе силы сесть. Слизывает кровь с губы, обтирает подбородок. Из полумрака с ненавистью смотрит на него Симон.

– Ты лжешь!

– Все правда, мессен…

– Приведи сюда кого-нибудь, кто знает грамоту. Живо!

Симон протягивает Анисанту руку. Посланец с опаской принимает от него помощь.

Симон подталкивает его в спину.

– Быстрей, – сквозь зубы погоняет он.

И Анисант уезжает.

Солнце почти совсем уже скрылось в роще, но у воды еще светло. Симон ждет. Наконец до его слуха доносится стук копыт. Поднявшись с травы, Симон поворачивается на звук. И меч в его руке.

– Анисант!

– Это я, мессен.

– Кого ты привез?

В седле позади Анисанта сидит насмерть перепуганный монашек, из тех, что бродят между монастырями, живя подаянием.

Симон снимает монашка с седла. От того разит тухлой рыбой. Анисант остается на коне, подальше от Симона.

Симон протягивает монашку письмо. Повернувшись к угасающему свету, монашек ломает печать, вопросительно глядит на Симона и, получив кивок, утыкается в буквы.

– Вслух, – велит Симон.

– Сейчас, господин…

Монашек бубнит и бормочет, разбирая про себя написанное. Рыцарь за его плечом терпеливо ждет. Анисант, от голода, усталости, боли еле живой, горбится в седле, но уехать и лечь в постель, какая найдется для него в Крёсте, не решается.

Наконец монашек поднимает к Симону испуганное лицо.

– Тут сказано… да вы, господин… кто вы такой?

– Я Монфор, – обрывает Симон. – Что тут сказано?

– Алиса, жена Монфора, просит своего мужа как можно быстрее прибыть в Тулузу к ней на помощь…

* * *

Долина расступается перед отрядом. Горы становятся ниже, отступают дальше, а затем и вовсе сменяются холмами. Холмы сглаживаются, оседают, делаются пологими, и вот уже о них напоминают только волнистые очертания горизонта.

Раймон идет по долине Гаронны. Все ближе Тулуза.

Франков пока что нет и следа.

В Авиньон уже послали гонца. И еще одного – в Бокер, дабы как можно скорей уведомить Рамонета.

Долина в безраздельной власти тучной осени. Так налита соками, что, кажется, ударь по земле неосторожно – и хлынет жидкое золото.

И до Тулузы всего несколько верст…

Страхи и сомнения оставили Раймона, сердце в груди бьется сильно, торжественно, как соборный колокол в праздничный день.

Верховой, посланный вперед отряда, возвращается. Скачет во весь опор, погоняя лошадь.

– Монфор!

И сразу смолк радостный звон, оборвался колокол и ухнул, бессвязно гремя, в утробу:

– Как – Монфор?..

Но выступил уже вперед Рожьер де Коминж, на верхового грозно наехал:

– Какой еще Монфор? Он сейчас на Роне.

Граф Раймон неподвижен в седле, внешне – невозмутим. Разве что чуть бледен. О том, что в душе у него творится, никому знать не надобно.

Слушает торопливый разговор Рожьера с верховым.

– Откуда здесь взялся Монфор?

– Не сам. Франки!

– Много их?

– Не считал. Много.

– Далеко отсюда?

– В Сальветате.

Близко!

Сорок всадников и с ними Рожьер остаются в Сен-Жюльене, где застигла их дурная весть. Рожьер снимает со спины арбалет, налаживает тетиву, чтобы лучше оберегать своего графа, случись беда. И Раймон улыбается ему ободряюще, как будто Рожьер нуждается в утешении от страха.

Молодой Фуа с отрядом в десять человек мчится в Сальветат.

Прочие ждут в роще на полпути между Сен-Жюльеном и Сальветатом. Успеют прийти на помощь и Рожьеру, и Фуа, если потребуется.

* * *

Посреди двора стоит телега. Двор крестьянский – просторный, зажиточный. Сараи, хлев, подсобки, жилая часть, его обступившие, полны разного добра.

Поперек въезда косо лежит жердина. Сбили трое всадников, когда на двор заскакивали. Надо бы ее совсем убрать, не то переломят, как телегу поволокут.

Хозяин, хмурясь, ведет низкорослую лошадку, чтобы запрячь ее. Двое работников – сын да зять – перетаскивают из амбара мешки, сваливают на телегу.

Печаль такая, наслал Монфор на весь Сальветат своих людей, чтобы хлеб взяли.

Меньшая дочь, здоровенная девка, в углу двора с ведром воды стоит. Рот разинула, на франков глазеет, даже тяжесть на землю опустить забыла.

Те на конях, вооруженные; двое за поклажей приглядывают – полные ли мешки насыпали лукавые мужланы; один на девку косится, больно уж вид у нее потешный.

И вдруг, будто из ниоткуда, взрывается тишина криками, громом копыт, звоном оружия. И можно уже разобрать, как кричат, приближаясь:

– Раймон! Раймон! Тулуза!

Шарахнулась крестьянская лошадка, заплясали под франками кони. С треском вышибая загородь, влетает на двор всадник.

Девка ахнуть не успела, как сшибло ее наземь, спасибо в суматохе и вовсе не растоптали. Ведро опрокинулось, вода растеклась повсюду.

С тяжелым звоном скрестились мечи. Телегу перевернули, друг перед другом вертясь на огромных боевых конях. Первому всаднику второй в помощь пришел. Франков стеснили, стали наседать с обеих сторон.

Пропоротый случайным ударом мешок раззявил утробу, и потекло оттуда зерно – на землю, в лужу, под бьющие копыта.

Девка посреди лужи сидит – юбка задралась, ноги белеют – глаза с перепугу зажмурила потуже и визжит:

– И-и-и!..

Мужик с сыном и зятем едва в хлев спастись успели, когда верховые между собой схватились.

По всему Сальветату крик пошел, отовсюду оружие гремит.

И бежали франки, а молодой Фуа погнал их перед собой. Кого настигал – убивал не разбирая.

Вылетели все разом в поле птичьей тучей. Как на грех, туда, где еще убрать не успели.

Среди колосьев оторвались франки от погони и положили немалое расстояние между собой и провансальскими рыцарями. И вот собрались с силами и обратились обратно на молодого Фуа, столкнувшись с ним на краю поля.

В Сальветате видели, что бой завязался. Видели и то, что с коней упало несколько человек, убитыми ли, ранеными ли, не разглядишь.

И отступил молодой Фуа перед франками, а те его назад, через Сальветат, погнали.

Тут уж мужланы дальше зевать не стали. Подхватили ножи и мешки – и бегом на край поля, туда, где в золотом море плешь вытоптана. И никого не страшились они, ни рыцарей, ни Господа Бога.