Всю плешь обшарили, пятерых поверженных нашли. Двое еще дышали. И пресекли крестьянские ножи это слабое дыхание, чтобы не мешало. Взяли с павших кольца и оружие, деньги, одежду – все, что на тело надевалось и с тела снималось. Раздетые трупы закопали, оттащив за край поля, чтобы хлеба не поганить.

Мечталось еще коней поймать, но разве их словишь, зверей таких! Да и не заживется рыцарский конь в крестьянском хозяйстве.

Так что отступились мужланы, довольствуясь и тем, что было ими уже взято. И смотрели один на другого ревниво, ибо одним от добычи досталось больше, а другим меньше.

Молодой Фуа увлек франков за собой туда, где поджидал в засаде большой отряд.

А как влетели франки в рощу, на ту поляну, то окружили их сразу со всех сторон, частью перебили, частью захватили в плен и с коней сойти понудили.

Стояли пленные и ждали своей участи.

И вот со стороны Сен-Жюльена выехал всадник с малой свитой. Неспешно ехал, глазами по сторонам поводил, оглядывал рощу, будто ласкал ее взором.

Остановился перед пленными. К спутнику своему повернулся, будто спрашивая: «Ну, и что теперь я должен делать?»

А тот, на полкорпуса поотстав, арбалет в чуткой руке держит, брови хмурит, и недавний шрам на его скуле заметен.

Кивнул на пленных.

– Франки.

Раймон прищурился, еле заметно покачал головой.

– Не все. – И голос возвысил для пленных: – Кто старший?

Один шевельнулся и ответил:

– Я.

Арагонский солдат его за локти держал, незаметно ножом в ребра утыкаясь. Другой тянул за волосы. Так подвели поближе к всадникам, чтобы тем удобнее было разговаривать.

– Назовись, – тихо сказал арбалетчик.

Тот назвал свое имя – Жорис.

– Ты знаешь ли, кто я? – спросил красивый старик, которого оберегал арбалетчик.

– Если вы скажете мне, мессен, то буду знать, – ответил Жорис вежливо.

– Я Раймон, граф Тулузский, – проговорил старик с удовольствием. И улыбнулся. По выговору пленника он слышал, что тот из Прованса.

Жорис смотрел на него молча, чувствуя, как арагонец сильнее тянет за волосы. Наконец молвил Жорис:

– Мне жаль, мессен.

– Откуда ты родом, сынок? – спросил Раймон.

– Из Нима, мессен.

Тогда Раймон перевел взгляд на прочих пленников и увидел, что среди них больше половины – южане.

– Как же так вышло, что ты сделался человеком Монфора?

И услышал Жорис в голосе Раймона грусть. И боль. А арагонец подтолкнул в бок кинжалом, чтобы отвечал графу не мешкая.

Жорис сказал:

– Я присягнул ему, как и многие другие. Ведь Монфор теперь граф Тулузский и господин этой земли.

– Что ты делал в Сальветате? Грабил?

– Я собирал для него хлеб, мессен.

Тогда Раймон отвернулся от этого Жориса и сказал своим спутникам негромко:

– Повесьте этих предателей.

И отъехал прочь, на край поляны, и стал смотреть оттуда.

Рожьер махнул арагонцам, показывая на огромный старый дуб.

Дерево это росло в отдалении от прочих, на свободном пространстве, вольготно раскинув толстые ветви во все стороны. Роща как будто нарочно расступалась ради него.

И не нашлось бы ни в Сальветате, ни в Сен-Жюльене человека, который не чтил бы этого дерева, хотя давно уже рассыпались прахом кости тех, кто приносил жертвы меж его корней.

Хватило у дуба мощи снести на себе все четырнадцать тел – всех, кого повесили в тот день по приказу Раймона Тулузского. Жориса из Нима попридержали. Дали увидеть смерть всех его спутников, после чего вздернули вниз головой, как издревле поступают с предателями.

У Раймона было время посмотреть расправу.

Стоял белый день; Тулуза близилась, а подходить к столице засветло он не решался. Поэтому в роще дожидались, пока свет дня начнет меркнуть и только после этого снялись и снова двинулись в путь.

Уходя с поляны последним, Рожьер повернулся в седле и прекратил мучения Жориса, пустив стрелу в его почерневшее лицо.

* * *

К ночи вышли к городу со стороны предместья Сен-Сиприен, отделенного от Тулузы Гаронной.

Выпрямившись в седле, Раймон тревожно всматривался в темноту, пытаясь угадать очертания своей утраченной столицы. Страх и сомнения снова принялись терзать его. Не стыдясь слабости, перед близкими говорит о ней Раймон открыто. Не высоко ли взлетели? Не широко ли размахнулись? Одолеем ли Монфора? Не было ведь еще такого случая, чтобы отступал Симон.

– А Бокер?

Да, но ведь после Бокера он больше не знал поражений. Он прошел всю Рону огнем и мечом. Он покорил множество городов и замков, сперва взяв их силой, а после склоняя к себе лаской. И в конце концов Рамонет вынужден был признать, что его славную победу под Бокером граф Симон постепенно обратил в ничто.

– Мне страшно, – сказал Раймон Тулузский.

– Мы на краю великих перемен, – отозвался старый граф Бернарт де Коминж. – Страшиться великого – в человеческой природе.

Раймон промолчал. Но взгляда от моря черноты, где тонула спящая Тулуза, так и не оторвал.

* * *

– Молчите, вы!.. – кричит Симон, попеременно оборачиваясь то к Анисанту, то к монашку. – Молчите оба! Молчите обо всем, что здесь говорилось… Ни слова! Ты! – Он ухватывает монашка за худую эсклавину и сгребает в горсть. – Хочешь быть епископом?

Монашек потрясенно безмолвствует. Ему страшно.

– Я сделаю тебя епископом! Дам тебе монастырь, слышишь? Город дам, кафедрал! Только никому не говори о письме… о Тулузе! Иначе убью.

Монашек без худого слова валится на колени.

Симон направляет острие меча Анисанту в горло. Тот неподвижен в седле.

– Убью, – повторяет Симон. – Если ты не поможешь мне… проговоришься… На куски разрежу…

– Что я должен делать? – спрашивает Анисант устало.

– Лгать, – отвечает Симон. И коротко, лающе смеется. – Лги хорошенько, Анисант, и я дам тебе под начало сотню копейщиков. Веришь мне?

– Да, мессен, – говорит Анисант.

Симон отвязывает своего коня, садится в седло.

– И гляди, Анисант, – добавляет он, – чтоб улыбался.

– У меня болит рука, мессен, – говорит Анисант.

* * *

Посреди ночи в дом Дежана – того, что жил в приходе Сен-Сернен, двумя окнами прямо на собор, – постучали.

Стучали тихо, очень осторожно, чтобы не переполошить соседей. И того довольно, что насмерть перепугали служанку Дежана, а та уж потрудилась навести страху на своего хозяина.