добрым и строгим, но требующим разрешения в споре, и Иосиф знал, что все будет в порядке, вот сейчас он укроет мертвых верблюда и змей, немного поработает, а потом разбудит Марию, и они сделают это, здесь на песке, а потом он повезет ее в лодке, и где-нибудь у Вифлеема они сделают это еще раз, о, ему этого очень хочется, он с ней будет делать это часто, нежно и часто. Как-нибудь все уладится, кидало его весло песок, все будет правильно, не может быть, чтобы что-то не удалось, этого просто не может быть между ними, иначе зачем быть такой удаче, что он не поплыл домой к празднику, а остался вот здесь, и увидел, как все было у нее с верблюдом и змеями, и как верблюд позвал его. Он глянул, там ли еще ее жилка на шее, бьется ли, ждет ли его ладонь. Она была на месте, и Иосиф очень захотел подойти и подержать немного на ней свои пальцы, особенно вот этот, уродец, который ему откусила рыба, когда он плавал маленьким в реке. Он подошел, сел спиной к огню и осторожно положил уродца на жилку, очень осторожно, так осторожно, как только мог. Жилка на время притихла, видимо, испугалась, и он сразу убрал руку, а потом все-таки положил опять, потому что очень захотелось, и он сделал это, ведь это была его Мария и его жилка, и его уродец, как-нибудь разберутся в своем доме, чего там, все свои. Жилка постучала уродцу немного в дверь, а потом вошла своим туком и стала биться уже внутри, отчего и уродцу, и Иосифу сделалось удивительно смешно, и они рассмеялись; а потом Иосиф пошел к Хаи и стал его двигать веслом к яме, и пока все было внутри Иосифа по-прежнему, даже лучше прежнего, потому что жилка сказала уродцу, что все у них будет хорошо, нежно и весело, вот построит дом Иосиф, и Мария станет там хозяйкой, и будут дети, много детей, потому что Иосифу никогда не надоест делать это с Марией. Он рассмеялся опять, и сбросил Хаи в яму. Потом опять пошел и немного подержал руку на шее Марии, чтобы потом уже засыпать Хаи и разбудить ее.

Рука не хотела вставать, и Иосиф понимал ее, не сердился, потому что и сам не хотел отходить больше, и думал, что надо бы было все кончить с Хаи и змеями, а он вот не сумел, подошел, и теперь никак не вернуться, а начать делать это с Марией при мертвом Хаи, при змеях, при свидетелях, он не мог. Он поднял своей правой рукой левую, которая лежала молча и спрятавшись — вдруг-ее-не-заметят-и-оставят-здесь-полежать, поднял эту свою дурочку, улыбнулся, пошел к яме. Он взял теперь уже твердых змей, причем вторая выгнулась луком, а первая осталась прямой стрелкой, видно, была старше, и не билась при встрече, а легла, попив, в песок и приятно вытянулась вся, как мы после сна, может быть, это и был ее сон здесь на земле, и достав травы «тхе», она просыпалась. Иосиф положил их рядом с Хаи, закрыл ему глаза, чтобы не сделать больно, когда начнет сыпать песок без разбора, чтобы не ударить глаза Хаи невзначай. Стал засыпать. И все пока было у него внутри, как и прежде, но вот он заметил, что вроде левая его рука все еще там, у Марии, что нет ее здесь на весле, что правая одна гребет и отпускает тяжесть. Иосиф улыбнулся, что все же обманула его рука, ишь хитрая, лежит себе там, а я здесь работаю могилу для Хаи и для змей, а она лежит себе там и знает жилку, уже знает, а ноги мои вязнут здесь в песок, и правая рука болеет тяжестью. Потом вдруг Иосиф понял, что рука все же здесь, с ним, потому что он услышал, как бьется у него в основании левой руки, вот здесь, где слева сердце, жизнь Марии, ее открытость и доверчивость, бьется, забирает жизнь Иосифа, его тук, вынимает что-то из Иосифа, забирает через его руку к себе, и тут же отдает свое, чтобы еще больше и неспешнее вынуть что-то из Иосифа прочь, как огонь из его хороших дров, отнимал, вынимал холод из Марии, а давал ей взамен свое тепло, которое селилось в ней, совсем прогоняя ее холод, ее влагу из слез. Иосиф хотел этой хитрости жилки и руки улыбнуться, и открыл рот в улыбку, но получился одинокий стон, потому что сделалось очень больно внутри Иосифа, и эта боль побежала наружу, к Марии, и коротко крикнула, что она уже здесь, она, а не улыбка. Иосиф все еще бросал и бросал песок веслом на Хаи и на змей, но яма, которую он хотел засыпать, словно переселилась извне в него, и чем больше он сравнивал ее здесь, снаружи, тем больше и открытее она становилась у него внутри, и каждый гребок песка оставлял свою часть, бросал свою часть и в эту ЯМУ Иосифа, но засыпать ее никак не умел, потому что сразу бежал, скребясь, по руке к Марии, и делалось все больнее и больнее, и надо бы было приостановить эту боль, но Иосиф как будто знал, что все равно ничего не выйдет, как будто даже хотел, чтобы эта боль не умерла, а наоборот, чтобы росла, чтобы открыла всего Иосифа, чтобы вскрыла его. Его простое мужское желание к Марии, которым он гордился, гасло в нем, но и это не пугало Иосифа, а наоборот несло какую-то другую нежность к Марии, нежность сесть рядом и смотреть, как забирает ее сон, ее жилка всего Иосифа к себе, и не хочется ему будить Марию, чтобы сделать то, что он уже делал с девушками, не хочется, а ждется, чтобы росла и росла эта боль истекания в нее, боль умирания того, что было и казалось Иосифу Иосифом, боль его умирания, его рождения в какую-то другую явь. Он бросил весло и пошел за своей рукой, пошел смотря в одну точку, которой была Мария, шел к ней открытым слепцом, чтобы взять ее, чтобы, может быть, уместить ее как-нибудь в эту открытую его яму, чтобы, может, закрыться Марией, засунуть ее к себе внутрь, пусть там сидит и смеется, ведь вот он вырыл у себя эту яму, как он вырыл яму в песке для Хаи и змей, пусть Мария ляжет туда к нему, пусть, и он никогда