подошел уже БЕЗ НЕГО, подошел уже к самой Марии, ему, Хаи, хотелось, чтобы они узнали друг друга. Он вылез на берег, присел, чтобы Мария могла слезть, а потом прыгнул к меху, свалив Марию в мокрый песок, откинул ее платье, которое прикрывало мех, и прокусил его, и жадно стал пить влагу, кумыс и кислое вино и еще что-то, что могло быть травою «тхе». Он допустил одну змею и вторую змею к себе, и они утолились тоже. Дальше наступило ИНОЕ, чего никто никогда не сможет понять, пока не испытает сам, и Хаи не стал даже пытаться рассказывать, а просто лег открытыми глазами в песок, и это была смерть.

Мария плакала в него, как в детстве, уткнувшись в белую шерсть, и он, Хаи, успел обрадоваться этой их встрече внове.

Иосиф подошел тихо сзади, смотрел на Марию, видел, что и она стала тянуться к меху, чтобы догнать Хаи, чтобы кричать ему просьбу о прощении, и отбросил мех далеко в сторону, укрыл голую Марию ее платьем, взял из своей лодки дерево, которое собирал для дома, и зажег из него большой костер, чтобы тот грел Марию, чтобы она отпускала из себя холод в тепло, чтобы он уходил из нее, чтобы теряя свою часть, захотела бы она сна, чтобы поспала сейчас, а он, Иосиф, посидит тут рядом и подумает о ней и о себе, о белом Хаи и о двух змеях в песке.

Глава третья

Переписка с друзьями

Человек КАК-ТО появился в этом мире, который он сам потом, научившись разделять себя и мир, определил землей, а потом, еще шире, вселенной. В процессе своего взросления, человек учился разговаривать, так же, как учится ребенок, только кругом не было взрослых, которые УЖЕ ЗНАЮТ язык, не было букварей, а был только он сам, существо, творящее свой способ общения с другими и с миром, который он, научившись говорить, назвал землей. Потом человек стал задумываться над двумя простыми вопросами, которые раньше ему не приходили в голову, над двумя вечными простыми вопросами: откуда взялся я, человек, в этом мире, который я вижу и знаю проявленным, и откуда взялся этот МИР? На эти два вопроса так или иначе находились ответы, которые подготовили третий вопрос человека о самом себе и мире: КУДА я деваюсь после своей смерти и меняется ли как-нибудь мир после моего ухода? Все люди, нынешние взрослые люди, так или иначе слышат в себе эти вопросы, или хотя бы один из них, слышат с разными чувствами на сей счет, с разной тоской или с разной радостью. Для одних эти вопросы, или один из них, или все три, становятся самыми главными в их жизни, им начинает казаться, что решив их, они обретут такое огромное счастье, которого хватит на всех людей всей вселенной, им кажется, что эти вопросы надо бы было решить уже вчера, но уж во всяком случае сегодня, потому что завтра, так кричит запертое в них ВРЕМЯ, завтра, УЖЕ завтра, солнце погаснет, а это, так знают все люди, есть смерть земли. Никому не известно хорошо ли поступают они или плохо, тут нет оценки, нет суда, потому что каждый живет в этом мире не по моей воле, и не в моей воле судить его, не в моем праве. Но каждая мысль, каждое слово в попытке ответить на эти вопросы есть собственность всех.

Москва, К-9, до востребования, Е.Л.Шифферсу.

Ленинград, К-9, до востребования, И.Е.Маркову.

Женя! Мой дорогой, мой бесценный, мой измученный друг — ну что же тебе сказать? Что написал ты все про себя ясно, честно и страшно (только не до конца, потому что конца этому нет) — так и ты и сам это знаешь. Что читать это хватит сил только у любящих тебя — так какое тебе дело. Что так не писали и не пишут? Что к жанру литературы это так же мало относится, как и фильм «Первороссияне» к жанру кино? Что «Круги» и «Числа» посреди этого полубезумного самоизвержения начинают радовать своей классичностью и покоем? Что оборот «уметь гордость» отвратителен, а глава «Я немного стоял у столба» прелестна? Но разве нужны эти литературоведческие пузыри тому, кто обуян Жаждой, кто день и ночь молит о Полной мере?

И все же, и все же, и все же!

Раз ты кричишь не просто «а-а-а-а», а буквами и словами по бумаге, раз делаешь фильмы и спектакли, а не прячешься в монастыре, значит надо тебе еще и это? и людишки, и их молва, и их суд? значит, прочны эти связи, крепка пуповина? И хоть ты стыдишься этого и отплевываешься, но что ж поделать — засажена в тебя еще и такая охранность, а значит, и мне можно писать к тебе, а тебе с интересом читать, что я пишу, пусть даже стыдясь своего интереса и отплевываясь.

Я очень много понял про тебя из этой книги, но я хочу написать про три вещи — остальное при встрече.

Во-первых, я понял, наконец, зачем ты хочешь повеситься. Ведь не от тоски, не отчаяния, не от усталости страдать — ведь нет же? Ты просто давно и глубоко обуян СЛАДОСТРАСТИЕМ СМЕРТИ, тайной надеждой, что в ней-то и скрыта Полная мера радости, какой не добыть иначе никак во всем свете, а другой тебе не надо, а без нее жить не имеет смысла. И как это сладострастие описано, боже мой, как я узнаю в этом даже по мелким деталям в сцене с Арахной свои детские мечтания о том, чтобы пришла прекрасная женщина и высекла меня — и эта грустно-понимающая улыбка друг другу, и эти чуть торжественные приготовления, и сладостное заговорщическое слияние друг с другом через боль, страх и стыд, и чтобы все только так, только так! И если такая идея заполняет мозг, ширится, если сладострастие жжет все нестерпимее, а утоление кажется вот оно, рядом, в воде, по которой плывешь, в проезжающем трамвае, в случайном крюке в стене — ведь это все равно, что жить, десять раз на дню касаясь любимой женщины и бесконечно отказывая себе — да, тут нужна страшная сила воли, чтобы удержаться, я понимаю это и преклоняюсь перед тобой. То, как ты всерьез готовишься к этому акту, как проверяешь «готов или нет», как сшиваешь для него по индивидуальному заказу целую философию — это тоже трогает и волнует до слез. И если б