Я кивнула, не доверяя собственному голосу. За Туанеттой шла цепочка островитян — некоторые с цветами. Я увидела Лоло, который шел последним, приотстав, а в деревне — кучку любопытствующих туристов.

— Я же не сказал, что хочу, чтоб он умер, — оправдывался Аристид. — Но если он все-таки умрет, я сказал, он заработал себе место на Ла Буше. Я выберу участок рядом с могилой моего сына.

— Нечего болтать про покойников и могилы, — отозвалась Туанетта. — Святая этого не допустит. Это наша Марина Морская, она особенная святая, саланская. Она не подведет.

— Э, но Рыжий ведь не саланец, — заметил Матиа. — А святая Марина — островная святая. Может, она не заботится о материковых.

Оме покачал головой.

— Может, это святая принесла нам пляж, но Ле Бушу построил Рыжий.

Аристид хрюкнул.

— Вот увидите, — сказал он. — Злой рок никогда не уходит далеко от Ле Салана. Вот и доказательство. Медуза в заливе, где их столько лет не было. Вы же не будете говорить, что это поможет нам в делах.

— В делах? — возмутилась Туанетта. — Это все, что тебя волнует? Думаешь, святую очень интересует твоя торговля?

— Может, и нет, — сказал Матиа, — но все равно это плохой знак. Последний раз такое случилось в Черный год.

— Черный год, — мрачно повторил Аристид. — А удача переменяется, как прилив.

Лишь несколькими днями раньше, услышав эти мрачные слова, я бы улыбнулась. Но сейчас я поняла, что вот-вот — и я снова начну верить в приметы. Я опять взглянула на святую, пытаясь что-то угадать по выражению ее лица.

— Наша удача не переменилась! — запротестовала Туанетта. — Мы, саланцы, сами строим свою удачу. Это ничего не доказывает.

Отец Альбан неодобрительно покачал головой.

— Не знаю, зачем вы вообще меня сюда позвали, — сказал он. — Если хотите молиться, у нас для этого есть нормальный храм. А если нет — э! Нечего разводить суеверия. Зря я пошел у вас на поводу.

— Только молитву, — настаивала Туанетта. — Только Santa Marina.

— Ну хорошо, хорошо. Но сразу после этого я ухожу, а вы оставайтесь, если хотите простудиться до смерти. Сейчас, похоже, дождь пойдет.

— Говори что хочешь, — пробормотал Аристид. — Торговля — это важно. И как наша святая, она обязана это понимать. Это удача Ле Салана.

— Мсье Бастонне!

— Ладно, ладно.

Мы склонили головы, как дети. Островная латынь — поросячья латынь, даже по церковным стандартам, но все попытки осовременить службу потерпели крах. В старых словах есть магия, что-то такое, что в переводе будет потеряно. Отец Альбан давно уже устал нас убеждать, что сила не в самих словах, но в чувстве, которое они выражают. У большинства саланцев эта идея не укладывается в голове и даже отдает кощунством. Католическая вера на островах ассимилировалась, вернулась к язычеству. Амулеты, символы, заклинания, ритуалы укоренились тут, в этих общинах, где мало кто читает книги, в том числе Писание. Здесь очень сильны устные традиции, истории с каждым пересказом украшаются новыми деталями, но чудеса мы любим гораздо больше, чем числа и правила. Отцу Альбану это известно, и он нам подыгрывает, зная, что без него церковь скоро станет совсем никому не нужна.

Две старушки-монахини остались и, стоя по обе стороны алтаря, сделанного из пла?вника, наблюдали за молебном. Деревенские молча ждали в очереди. Несколько человек — среди них Аристид — сняли с шеи «счастливые» бусины и возложили на алтарь под темным, равнодушным взглядом святой Марины.

Я оставила молящихся и пошла вниз на Ла Гулю, распростершийся и краснеющий в послезакатных лучах. Далеко-далеко, у края воды, почти теряясь в отблесках солончаков, стояла человеческая фигура. Я пошла к ней, наслаждаясь прохладой мокрого песка под ногами и мягким хлюпаньем отлива. Это был Дамьен.

Он поглядел на меня — в глазах отражался красный пандемониум заката. За ним темная линия поперек неба пророчила дождь.

— Видишь? — сказал он. — Все разваливается. Все кончено.

Я вздрогнула. Издали донеслись мрачные переливы песнопения Туанетты.

— Не думаю, что все уж так плохо, — сказала я.

— Не думаешь? — Он пожал плечами. — Мой отец ходил на Ла Жете на плоскодонке. Он говорит, там полно этих штук. Должно быть, штормами занесло по Гольфстриму. Мой дедушка говорит, это плохой знак. Идут тяжелые времена.

— Я и не думала, что ты веришь в приметы.

— Не верю. Но люди держатся за них, когда больше ничего не остается. Чтобы сделать вид, что им не страшно. Поют, молятся, вешают венки на святую. Словно это как-то поможет Ры… Рыж…

На последнем слове его голос сорвался, и он с удвоенной яростью уставился на воду.

— Он выберется, — сказала я. — Он из всего умудряется выбраться.

— Мне плевать, — неожиданно отозвался Дамьен, не повышая голоса. — Это он все затеял. Мне плевать, если он умрет.

— Ты на себя наговариваешь!

Дамьен заговорил, обращаясь куда-то к горизонту:

— Я думал, он мой друг. Я думал, он не такой, как Жоэль, Бриман и остальные. А оказывается, он просто врать умел лучше.

— Что ты имеешь в виду? — спросила я. — Что он сделал?

— Я думал, они с Бриманом друг друга ненавидят, — сказал Дамьен. — Он притворялся, что это так. На самом деле они друзья, Мадо. С Бриманом. Они сотрудничают. И вчера, когда он попал в беду, он что-то делал для них. Для того и заплыл так далеко. Я сам слыхал, как Бриман это говорил!

— Работал на Бримана? Что же он делал?

— Он с самого начала на него работал, — сказал Дамьен. — Бриман ему платил за то, что он для нас строит. Я слыхал, как он говорил про это с Марэном возле «Черной кошки».

— Дамьен, — запротестовала я, — но он же столько сделал для Ле Салана…

— А что он такого сделал, э? — Голос Дамьена дрогнул; внезапно он заговорил совсем по-детски. — Построил эту штуку в заливе?

Дамьен показал на далекий Бушу — я различала только два сигнальных огня, мигающих, как лампочки на новогодней елке.

— Для чего? Для кого? Не для меня — это уж точно. Не для моего отца — он по уши в долгах и все ждет, чтоб ему повезло. Думает сколотить состояние на горсточке рыбы — разве можно быть таким идиотом? Не для Геноле, не для Бастонне, не для Просажей. Не для Мерседес!

— Ты несправедлив. В этом пляж не виноват. И Флинн тоже.

Солнце село. Небо было как синяк, бледнеющий по краям.

— Да, и вот еще что, — сказал Дамьен, глядя на меня. — Он не Флинн. И не Рыжий. Его зовут Жан-Клод. По отцу.

Я бежала по тропе вверх, на утес, и мысли стучали в черепе, как семена в тыкве-погремушке. Чепуха какая. Флинн — сын Бримана? Не может быть. Дамьен, скорее всего, ослышался. И все же что-то у меня в душе кричало, что это — правда: мой радар, наконец-то обнаруживший опасность, вызванивал тревогу громче Маринетты.