Объединенный комитет начальников штабов не согласился с этим – ему не терпелось нанести удар по Кубе. Однако, с точки зрения Макнамары, как и с моей, ракеты на Кубе затрагивают нас не больше (несмотря на малое время подлета, которое выпячивал Объединенный комитет), чем еще четыре десятка МБР на территории Советского Союза, которые, как ожидается, будут поставлены на боевое дежурство в течение нескольких ближайших месяцев. Годом ранее командующий стратегической авиацией США утверждал, что у Советов уже есть тысяча МБР, нацеленных на нас. Четыре десятка, пять десятков, сотня ракет не создавали такой угрозы.

Уолт Ростоу из Госдепартамента пригласил меня в рабочую группу, занимавшуюся «долгосрочными планами», горизонт которых отстоял на две недели и более от текущего момента. (Определение «долгосрочные» применительно к двухнедельному плану могло показаться шуткой, однако не нужно забывать, что в период кризиса горизонты сжимаются.) Помимо этого, Гарри включил меня в свою группу краткосрочного планирования вторжения. По моим сведениям, я оказался единственным, кто входил сразу в две группы (и был их единственным внешним консультантом). Пол Нитце, босс Гарри, отвечал за группу планирования наших действий на случай блокирования Берлина Советами в ответ на наш удар по Кубе, если мы его нанесем.

Я поселился в Dupont Plaza Hotel, где всегда останавливались представители RAND в те времена. Мы, однако, практически круглые сутки находились на работе. В среду и четверг я довольствовался коротким сном на кожаном диване в кабинете Нитце.

Утром в четверг более десятка человек из рабочей группы Ростоу сидели за длинным столом в госдепартаменте и читали ежедневные отчеты ЦРУ о строительстве систем противоракетной и противовоздушной обороны на Кубе; отчеты из Пентагона о событиях на линии блокады; информационные запросы от ExComm; телеграммы из посольств по всему миру о реакции на кризис.

Мне попались на глаза две телеграммы, практически идентичные по содержанию тем, что были составлены во время Берлинской игры, в которой я участвовал в прошлом году. Как и в той игре, против наших действий протестовали студенты Свободного университета в Берлине, а вокруг американского посольства в Дели происходили массовые беспорядки. Когда Уолт Ростоу проходил позади меня, я обернулся и протянул ему две телеграммы. Он быстро пробежал их. Я сказал: «Это показывает, насколько реалистичной была Берлинская игра». Он вернул мне телеграммы со словами «или насколько нереалистична нынешняя». Это была одна из его лучших острот.

Мы в рабочих группах редко видели членов ExComm уровня министров, которые практически непрерывно заседали в Белом доме или в Госдепартаменте. Все же как-то в субботу утром во время перерыва заседания ExComm в группу Ростоу заглянул министр финансов Кларенс Дуглас Диллон. Мы не были с ним знакомы, однако в какой-то момент он, взглянув на меня, спросил: «Что мы предлагаем? У нас же должно быть что-то способное заставить его убраться».

Я взорвался: «Мы предлагаем не трогать его чертовы ракеты!» Диллон посмотрел на меня недоверчиво, хмыкнул и отвернулся.

Это было абсолютно беспардонно – хотя служебная иерархия не соблюдалась ни в рабочих группах, ни, как оказалось, в ExComm, – вызывающе и в действительности не в моем стиле. Этот эпизод не делает мне чести. Вместе с тем должен признаться, что именно так, по моим представлениям, должен был закончиться кризис.

Я считал на протяжении всей недели – со среды, когда Советы решили не прорывать блокаду, – что Хрущев должен уйти без каких-либо реальных уступок с нашей стороны. Он видел, что американская десантная группа была полностью готова к действиям уже в следующий понедельник или вторник, если не раньше. В районе Карибского моря мы превосходили его по обычным видам вооружения по всем меркам: в воздухе, на море, на земле. И никто из нас, кого я знал, даже мысли не допускал, что для компенсации этого дисбаланса в обычных вооружениях Хрущев решится использовать ядерные ракеты, размещенные на Кубе.

С точки зрения обычных вооружений в Европе, в Берлине, в Турции и на подконтрольной НАТО территории в целом ситуация была прямо противоположной. Однако, учитывая наше огромное стратегическое ядерное превосходство, я не верил, что Хрущев решится предпринять что-то против нас там. Думаю, Диллон не беспокоился бы так сильно, если бы знал, насколько призрачным было советское превосходство, которого все мы так боялись в 1950-х гг.

Именно для устранения этого гигантского стратегического ядерного дисбаланса, на мой взгляд, Хрущев и решился пойти на такую отчаянную меру. Однако он перегнул палку. Возможно, это была попытка уравнять позиции в переговорах по Берлину или даже создать новую угрозу, и она заслуживала адекватного ответа, хотя я не считал, что это нужно делать. Даже если бы мы молча проглотили ее, риски конфронтации с нами в вопросе Берлина практически не изменились бы для него.

Примерно так же считали Нитце и Гарри, так же думали и в Объединенном комитете начальников штабов. Разница была лишь в том, что Объединенный комитет хотел нанести удар по Кубе. На мой взгляд, этого не требовалось, не нужно было даже добиваться удаления ракет оттуда. Однако я мог понять решимость президента убрать их и пойти на определенный риск, который казался мне (по глупости) совсем небольшим.

Размещение ракет со всей очевидностью создало для Кеннеди{102} внутреннюю политическую проблему после того, как он публично опроверг предупреждения республиканцев, а ракеты все же появились на Кубе. Вслед за этим Кеннеди прямо уведомил Советы о том, что у них возникнут «серьезные проблемы», если они будут нарушать данные ему гарантии. Если бы он ничего не предпринял после такого предупреждения, республиканцы обвинили бы его, и небезосновательно, в недальновидности и слабости.

В тот момент я еще не понимал, насколько высок вес внутренней политики при принятии президентами внешнеполитических решений. Однако внешняя политика в условиях нынешнего кризиса достаточно ясно объясняла действия Кеннеди.

Если бы он отступился от собственных предупреждений перед лицом провокационной (хотя и законной) акции Советов, то, на мой взгляд, решимость Хрущева и застенчивость Кеннеди произвели бы неизгладимое впечатление на наших союзников в Европе. Они бы наверняка стали опасаться, что Хрущев в дальнейшем перестанет обращать внимание на предупреждения и угрозы Кеннеди, и были бы недалеки от истины.