Таким образом, хотя блокада была военной акцией, незаконной в мирное время (Кеннеди предпочитал использовать слово «карантин» именно для того, чтобы не допустить аналогии с советской блокадой Берлина в 1948 г., которую он всегда называл незаконной), я вполне могу согласиться с тем, что она была важна для Кеннеди как демонстрация смелости не только перед публикой в Соединенных Штатах, но и перед союзниками. Я воспринимал необходимость защиты Берлина очень серьезно. При этом я не был сторонником вторжения на Кубу или нанесения удара по ракетам и считал, что до этого дело не дойдет. Но, если бы мы даже решились на это, Хрущев, на мой взгляд, не смог бы позволить себе расширения конфликта.

В тот четверг Ростоу взял меня с собой в Пентагон, где у него была назначена встреча со специалистом ЦРУ по Кубе. Его интересовала возможность распространения блокады на поставки нефти и нефтепродуктов. Он хотел знать, насколько хватит запасов нефти у кубинцев, прежде чем их экономика перестанет функционировать. Специалист по Кубе сказал, что на шесть недель.

Эта новость взбудоражила Ростоу, как мне показалось, больше, чем заслуживала. Он сказал, что «отсчет времени» для Кубы пошел. Вернувшись в рабочую группу по долгосрочному (двухнедельному) планированию, я написал критическую аналитическую справку для него. В ней я заметил, что сигнал тревоги, который прозвучит через шесть недель, не имеет отношения к нашему горизонту планирования. Все ракеты, как ожидается, будут поставлены на боевое дежурство в течение ближайших дней, а другая рабочая группа, членом которой я являюсь, группа Роуэна, рассматривает возможность вторжения уже в следующий вторник[11].

Помимо прочего, я говорил, что по информации о заседании ExComm в то утро, после которого Кеннеди отправил сообщение Хрущеву, мы, хотя и требовали прекратить монтаж пусковых установок с последующим выводом ракет, никаких сроков не устанавливали. Если бы мы реально хотели добиться вывода советских ракет, то нам следовало бы установить срок, причем не шесть недель, а, скорее, несколько дней.

Расшифровка стенограмм позднее показала, что Джон Маккоун, директор ЦРУ и республиканский ястреб в ExComm, дал такую же рекомендацию на следующее утро, и Бобби Кеннеди на самом деле предъявил 48-часовой ультиматум советскому послу Анатолию Добрынину вечером. Лично я (в отличие от Маккоуна) не хотел, чтобы дело дошло до реализации ультиматума, и не ожидал, что его отвергнут.

Вместе с тем должен признать, что не слишком задумывался над тем, как нам действовать, если ультиматум все же будет отвергнут. В свои 31 я слишком верил в то, что лидер, которого переиграли, должен отступить перед угрозой. И Хрущев, похоже, подтвердил это три дня спустя. Как станет ясно дальше, я был не единственным, кто сделал неправильные выводы о причинах его отступления. (Целый ряд моих старших коллег – Ростоу и члены ExComm, включая Макнамару, Банди, Джонсона и Тейлора, – повторили эту ошибку три года спустя уже с Хо Ши Мином.)

В пятницу вечером я прочитал длинную, из шести частей, телеграмму от Хрущева, которая содержала трезвую оценку неприемлемости ядерной войны между двумя странами и предложение вывести ракеты с Кубы в обмен всего лишь на обещание Кеннеди отказаться от вторжения. Примерно этого я и ожидал. В тот вечер я вернулся в гостиницу и выспался впервые за три дня. Как и большинству других, мне казалось, что кризис подошел к концу. На мой взгляд, у Кеннеди не было проблем с принятием этого предложения.

С моей точки зрения, обещание не вторгаться на Кубу ни по каким меркам не было уступкой Соединенных Штатов, поскольку у нас вроде бы и не было намерения вторгаться туда при отсутствии ракет. Это было, как я считал, несущественное, спасающее лицо «требование», которое Хрущев включил для маскировки того факта, что он отступает, не выиграв абсолютно ничего от своей авантюры.

Однако на следующее утро пришло сообщение, которое перечеркивало все сказанное ранее. Оно прямо требовало вывода наших ракет средней дальности (или, официально, ракет средней дальности НАТО) из Турции в дополнение к обещанию отказаться от вторжения.

Как бы то ни было, я увидел в этом просто отчаянную попытку Хрущева поторговаться в последний момент. Очень личное полученное накануне сообщение, на мой взгляд, показывало, что Хрущев реалистично оценивает незавидность положения, в котором он находился. Я не видел необходимости идти на такую разрушительную для альянса сделку. Не видели ее и члены ExComm. До нас дошли сведения – подтвержденные годы спустя расшифрованными стенограммами – о том, что практически все члены комитета настойчиво отговаривали президента от этого. Ну а в Пентагоне не было никаких признаков того, что предложение Хрущева остановило подготовку к удару по Кубе, намеченному через два дня. Все было совсем наоборот.

У президента Кеннеди с самого начала не было сомнений – в случае нашего удара по ракетам на Кубе Советы почти наверняка нанесут ответный удар по ракетам в Турции. (Генерал Лемей не соглашался с его мнением. Это был, пожалуй, единственный случай, когда мы думали одинаково.) Ввиду приближения целевой даты нашего удара, намеченного на субботу, 27 октября, секретарь Макнамары попросил Гарри Роуэна представить ExComm альтернативные варианты ответа США на неядерный удар Советов по американским ракетам в Турции.

Для проработки вариантов Гарри пригласил меня. Мы сидели друг против друга за его столом и быстро набрасывали свои предложения на отрывных блокнотах. Наш первый вариант назывался «Никакого дальнейшего реагирования со стороны США» – фактически это был «уравновешенный» вариант (ракеты, уничтоженные в Турции, против ракет, уничтоженных на Кубе), который предполагал прекращение враждебных действий. Насколько помню, мы даже гордились подобным началом, поскольку мало какие советники в ту пору отважились бы предложить такое в качестве варианта политики. Дин Ачесон, например, не отважился{103}.