Воробей сидел на кончике скамьи, ссутулившись, маска съехала на его лоб, отчего он стал похож на маленького обиженного дошколенка.

Лентяй вертел головой, словно к чему-то прислушивался. Анжи тоже подняла лицо. Ей показалось, что из окон верхних этажей льется какая-то мелодия. Что-то старомодное, лирическое. Она поискала глазами — откуда эти звуки, но все окна были темны.

— А вы заметили, что мы сидим уже час, а в подъезд никто не вошел? — пробормотал Серый, кутаясь в свой балахон.

— Они Воробьева испугались, — хихикнула Анжи, но вместо радости в ее душе поднялась новая волна тоски.

Вот они здесь караулят непонятно кого, притащили с собой эту дурацкую тыкву — мир собрались спасать! А этому миру ничего и не надо. Он спокойно спит, даже на улицу нос показать боится. Тоже назвали — ночь Хэллоуина! А никто, кроме них, призраков пугать не идет. Все небось засели в своих клубах и на улицу не спешат. А они мерзнут, подвергают себя опасности. Может, они даже погибнут, падут в неравной битве с нечистью, но этого никто и не заметит.

Никто…

Всем плевать на них. Плевать, что трое слабых подростков встали на защиту мира от темных сил! Да, они спасут Глеба, отправят Лутовинова на место, но «спасибо» ни от кого не услышат. Даже великая писательница Агния Веселая не пустит их на порог, а при встрече она отвернется и сделает вид, что не заметила.

Анжи уже не плакала, а рыдала в голос. Казалось, еще чуть-чуть — и начнется настоящий потоп. И они поплывут на своей лавочке, как на корабле, далеко-далеко, где нет места горю и печалям.

Тоска переполняла ее, лилась через край и, наверное, разорвала бы душу, если бы рядом она вдруг не услышала странное шебуршание.

В «Веселом Джеке» кто-то сидел. Фонарь продолжал гореть, пламя свечи нервно подрагивало, но внутри явно был кто-то еще. Он скребся о мягкие бока фонаря, видимо, поудобнее устраиваясь в неудобном месте. Потом пламя свечи вспыхнуло ярче, и из «глаза» тыквы кто-то показался.

— Тише! — прошипел этот кто-то. Разглядеть его было нельзя: свет размывал все контуры. — Тише, а то она услышит!

Лучик света метнулся вверх, указывая на что-то, находившееся над ее головой.

Анжи медленно перевела взгляд и чуть не рухнула с лавки от ужаса.

Прямо над ней на ветке сидел монстр с телом птицы и женской головой. Перья на монстре переливались, как радуга — то ярко-красным, то ярко-зеленым. От такого разноцветья резало глаза. Очень хотелось отвернуться, но взгляд птицы притягивал, заставляя смотреть только на нее. Лицо птицы было девичьим, с заметными веснушками на вздернутом носу. Волосы на ее голове были собраны в высокую корону с яркими драгоценными камнями. Над короной неоновым цветом полыхали буквы, после долгого прищуривания и вглядывания сложившиеся в слово «АЛКОНОСТ».

Птица улыбалась, мягко покачивая крыльями. В ее лице было столько сострадания к рыдающей Анжи, столько понимания ее горя и одиночества, что Анжи успокоилась. Ей тут же захотелось встать и выложить этой птице все, что накопилось у нее на душе. Она даже повернулась к Джеку, чтобы показать это странное явление, когда заметила на спинке лавочки, как раз между Воробьем и прикорнувшим рядом с ним Лентяем, еще одну птицу.

Эта птица была заметно меньше той, что сидела над Анжи, но у нее тоже была женская голова. Волосы стояли дыбом и полыхали, как хороший костер. Крылья ее и хвост состояли из крупных темных перьев, переходивших на спине в красные. Она сидела, расправив крылья, и тянула одну протяжную ноту.

Едва только взглянув на нее, Анжи захотела спать. Опухшие после долгого рыдания веки отяжелели, глаза защипало, по телу волной разошлось приятное тепло. И она бы, наверное, так и улеглась на лавочке, растолкав давно уснувших Джека и Серого, если бы из темноты на нее не глянул Ужас.

Глаза третьей птицы пронзали насквозь. Они были красными, как огонь, и черными, как смерть. Они испепеляли Анжи и тут же возрождали из пепла. Птица была самой Ночью. Ее чернота была чернее любого черного цвета. Но, приглядевшись, Анжи заметила, что в ее крыльях мелькают белые перья с голубыми и красными полосами. Клюв — нежно-фиолетовый, заостренный, похожий на клинок. А глаза яркие, зеленые, цвета молодой травы. И столько в них было мудрости, столько знания, что Анжи, не задумываясь, шагнула в кусты.

Эта птица тоже пела, но ее песня была сладостной, и Анжи, наверное, непременно умерла бы, если бы эти звуки прекратились.

— Стой! Не ходи! — прошептали ей в затылок. Но она не могла отвести взгляда от колдовских глаз. Сидевшая перед ней птица наливалась цветом и уже не просто манила, а звала за собой, требовательно, настойчиво.

— Оглянись! — кричали за ее спиной.

Но зачем ей было оглядываться, когда перед ней была сама Радость?

— Посмотри под ноги! — прошипели ей прямо в ухо. И от этого контраста благости и ненависти Анжи покачнулась и машинально глянула вниз.

Наверное, о таких случаях говорят, что от ужаса у людей волосы встают дыбом. Волосы у Анжи встали дыбом не хуже, чем у второй птицы, усыпившей мальчишек. Под ногами были кости. Человеческие кости! Руки, ноги, ребра, черепа с остатками волос и щербатыми зубами. Черные провалы глаз пялились на нее. Голые улыбки. Ушедшая жизнь.

Песня в ее ушах прервалась. Анжи испуганно вскинула голову. Птица снова стала черной. Черный поглотил все остальные цвета. Птица раскинула крылья, распахнула свой страшный клинообразный клюв и заорала. В лицо Анжи ударил сильный порыв ветра. Кости под ее ногами зашевелились.

— Не мешай мне, сестра! — завопила черная птица, да так, что у Анжи заложило барабанные перепонки. — Это моя добыча!

— Сирин, птица вещая! Оставь ее! — заволновалась птица с огнем в волосах.

— Она — моя! — Черная птица взлетела вверх и, сложив крылья, камнем ухнула на землю.

— Шагни в сторону, — посоветовала огневолосая, и Анжи послушно отступила.

Сирин со всего маху врезалась в землю, уйдя в нее до половины. Подпрыгнули потревоженные кости, воздух дрогнул.

Птица с трудом выбралась из воронки, отплевываясь от земли. Перья на ее крыльях были поломаны, сквозь съехавший на сторону клюв просматривались черты женского, заметно исцарапанного лица.

— Вот ведь, — вздохнула птица Сирин, по-человечески усаживаясь на землю и обдергивая переломанные перья.

Анжи не выдержала и хихикнула.

— Смейся, смейся, — разрешила Сирин. — У меня работа такая — разгонять печаль и тоску. Пожрать только не дают, а работать — это завсегда! Кстати, тебе сегодня повезло. — Сирин встала, встряхнулась и снова превратилась в черную птицу. — А с ней, — птица ткнула крылом Анжи за спину, — связываться не советую. Затоскуешь!

— Лети, лети отсюда, — махнула крылом огневолосая. — Без тебя разберемся.

Сирин чисто по-женски фыркнула, несколько раз тяжело подпрыгнула и полетела прочь.