— Да бросьте, — с неловкой жалостью пробормоталкнязь Иван, переводя взгляд с сестры на отца и даже забывая о привычнойнеприязни к ним. — Ну чего вы так?.. Пьян же в дупель, не видно разве?Лыка не вяжет, вот и несет Бог весть что. Плюньте и забудьте, утро вечерамудренее.

Ни Алексей Григорьевич, ни Екатерина даже не шелохнулись, неудостоили его взглядом.

— Смотрите, как хотите, — обиженно вздохнул князьИван, — коли так, пошел я.

И удалился в полной тишине.

Отец и дочь какое-то время еще хранили молчание, потомЕкатерина с усилием разлепила онемевшие губы и невнятно проговорила:

— Ну ладно. Я тоже пойду.

— Спать, что ли? — бросил Долгорукий, бесясьоттого, что вся их задумка готова пойти псу под хвост, однако не имея ни сил,ни желания утешать потрясенную дочь. У него у самого как оборвалось нынче отслов императора сердце, так до сих пор и не встало на место, что же говорить оКатьке, которой все равно что плюнули в лицо, да еще прилюдно? Неважно, чтостоит с каменным выражением, — на душе небось-таки не кошки скребут...

— Ну да, — тем же блеклым голосом произнеслаЕкатерина. — Пойду спать. Только раньше зайду Дашеньку нашу проведаю — какона там?..

Алексея Григорьевича аж шатнуло. Да не ослышался ли он?Может ли такое быть? Неужели Екатерина все же намерена довести до конца то, чтоони задумали совершить сегодня, — довести до конца, несмотря ни на что?!

Он ни о чем не спросил — побоялся спугнуть удачу. Отец идочь только обменялись взглядами. Вопрос был задан, ответ получен... И все, чтомог сделать Алексей Григорьевич, когда прямая, будто аршин проглотившая,Екатерина прошла к двери, — это перекрестить напряженную спину своейлюбимой дочери и выдохнуть:

— Храни тебя Бог...

* * *

Примерно получасом позже камердинер императора СтепанВасильевич Лопухин накрыл наконец нескладное, долговязое, юношеское тело своегогосподина пуховым одеялом и, подоткнув со всех сторон (Петр не терпел, когдаоткуда-то тянуло холодком, даже слегка), начал подбирать раскиданные по полу,отчаянно провонявшие табаком вещи. Государь, сначала лежавший тихо, вдруг началметаться в постели, переворачиваясь с боку на бок, со спины на живот, словноникак не мог найти удобное положение.

Степан Васильевич спрятал в усы понимающую усмешку и вышелиз опочивальни, осторожно притворив за собой дверь. Да... Внучек весь пошел внеуемного деда и оснащен таким мужским прикладом, что любо-дорого поглядеть.Однако же по вечерами утрам естественное буйство плоти частенько не давало емупокоя — когда не было под рукой никого, с кем можно было бы блуд почесать итомление свое утешить. Ишь как его бросает... небось стоит палка-то, никак еене умнешь! Ничего, помечется да уснет, куда ж деваться-то. А коли возжаждетночных удовольствий, то на сей случай у Лопухина имелось твердое правило: невмешиваться ни при каких обстоятельствах. Сейчас удалится в свою каморочку — изавалится на боковую. А ежели Петр Алексеевич пожелает отправиться на поискиприключений, чтобы затащить к себе в постель какую-нибудь сговорчивуюблядешку...

Тут все мысли вылетели из лопухинской головы — он замер,приоткрыв рот и не веря своим глазам. В конце коридора, слабо освещенногочетырехсвечником, укрепленным на стене, появилась высокая и тонкая девичьяфигура. Вышколенный Степан Васильевич на всякий случай скрылся под прикрытиезанавеси и перестал дышать, слушая легкие, торопливые шаги.

«Елки-палки, вот тебе и Петька-Петушок! Когда только успелкурочку кликнуть? Аи да парень, аи да молодец!»

Шаги прошелестели совсем рядом. Степан Васильевич осмелилсявысунуться и поглядеть одним глазком, но девушка уже скрылась в комнатеимператора.

«Шустрая! Интересно, чья такая?»

Он нахмурился, вспоминая мельком виденные очертания фигуры.Да, девушка не любительница мешкать — шла-то в одной сорочке, чуть принакрывплечи пуховым платком. Зачем, в самом деле, тратить время на раздевания? Ну ктоже она такая, никак не вспомнить! Небось какая-нибудь милашка из девичьей либогорничная? В постели государь про величие свое не больного помнит, ему всякаясойдет, лишь бы помягче была да посговорчивей.

О, чуть не стукнул себя по лбу Лопухин, да ведь это никакмолоденькая и молчаливая родственница Долгоруких, Дарья Васильевна, — тасамая, которая вместе с княжной Екатериной чуть не погибла от рук разбойников.Та самая, по которой государь Петруша тайно сохнет уже который месяц, а она на негоза целый день порою и не взглянет ни единого разу.

Ну, видать, сменила гнев на милость. Если это она, конечно.Если не обманули глаза в этом полумраке.

Степан Васильевич с трудом подавил желание заглянуть вспальню и удостовериться, что не обманулся. Нет уж, сейчас молодым лучше немешать. А вот поутру он придет пораньше, не в восемь, когда велено государяразбудить, а за полчасика. Вдруг девушка заспится — надо ж ей будетнепримеченной воротиться в свой покойчик, о чести девичьей тоже не грехпозаботиться. И тут-то Степан Васильевич ее толком разглядит. Может, это и неДашенька вовсе. Темно в коридорчике, а ночью, как известно, все кошки серы.

Из донесений герцога де Лириа архиепископу Амиде.Конфиденциально:

"Главная новость сего дня, ваше преосвященство, состоитв том, что дозволено барону Шафирову, близкому соратнику Петра Первого,приехать из ссылки в столицу и целовать руку царя. Эта новость оченьсущественная, потому что он открытый враг Остермана, который делал всевозможное, чтобы удалить его в ссылку. И так как теперь Шафиров возвращается вмилость против воли Остермана, то ясно, что это сделали враги Остермана, чтобымало-помалу ввести Шафирова в министерство и погубить Остермана, который оченьвстревожен, о чем я слышал от Хакоба Кейта, нашего общего приятеля. Кейт,кстати, познакомился и с Шафировым, и тот говорил ему лично буквально третьегодня, что в непродолжительном времени он будет восстановлен в своем достоинстве.Кейт опасается, что это правда, и огорчен, потому что сблизился с Остерманом.Они непрестанно встречаются, причем с ними короток также камердинер еговеличества Лопухин, тот самый, который некогда удостоился большой немилостипокойной великой княжны. Любопытно наблюдать, как Кейт, коего я сам представилОстерману, сделался его близким другом, оттерев меня!