Он затих.

Я уставилась на карту. Маршрут, который он провел пальцем, пересекался крест-накрест другим, прочерченным карандашом. Из Гамбурга в Киль. Потом от Киля линия опускалась на юг — в Баварию. Потом опять вверх — Чехословакия. Брно. Острава. Через Польшу. Краков. Пшемысль. Украина.

— Папа, что это?

— Ето наше путешествие. 3 Украины у Англию. — Он провел пальцем в обратную сторону. — Те ж саме путешествие, токо направление друге. — Он говорил хрипло, с трудом. — Глянь, ось тут на юге, рядом из Штутгартом, Зиндельфинген. Людмила робила на заводе «Даймлер-Бенц». Людмила и Вера пробули там почти год. У девятьсот сорок третьему.

— Чем они там занимались?

— Мила монтирувала топливни трубки на самолетни двигатели. Двигатели первокласни, но трохи тяжелувати у воздуху. Низький коэхвициент подъемной силы и лобового сопротивления. Низька маневренность, хотя некотори интересни нови розроботки конструкции крыльев як раз…

— Да-да-да, — перебила я. — Не надо про самолеты. Расскажи, что произошло во время войны.

— Шо происходило на войне? Люди помирали — от шо происходило. — Он посмотрел на меня своим упрямым взглядом, стиснув челюсти. — Сами смели погибали первыми. Ти, хто у шось верив, погибали за веру. А ти, хто выжив… — Он закашлялся. — Ты ж знаешь, шо у той войне погибло бильше двадцяти мильонов советських граждан.

— Знаю. — Однако цифра была огромной и непостижимой. Есть ли какие-нибудь ориентиры, знакомые координаты в этом безбрежном океане крови и слез? — Но эти двадцать миллионов я не знаю, папа. Расскажи мне о себе, маме и Вере. Что произошло с вами потом?

Он провел пальцем вдоль карандашной линии:

— Тут, возле Киля, есть город Драхензее. Я некоторе время пробув у етом лагере. Строив парови котлы для кораблей. Людмила з Верой приехали под конец войны.

Драхензее: вот он бесстыдно помещен на карте — черная точка с красными линиями расходящихся от нее дорог, — словно самый обычный населенный пункт.

— Вера говорила что-то об Исправительном блоке.

— Ага, ето був неприятный эпизод. А все из-за сигарет. По-моему, я говорив тебе, шо обязан жизнью сигаретам. Говорив? Но я тебе не сказав, шо из-за сигарет я чуть не розстався из жизнью. Из-за Вериной авантюры из сигаретами. Повезло, шо война як раз кончилась. Британии прийшли як раз вовремя и вызволили нас с Исправительного блока. А то б мы точно не выжили.

— Как? Что..? Сколько..?

Он закашлялся, прячась от моего взгляда.

— Повезло ище, шо во время освобождения мы оказались у британськой зоне. А ще одне везение — шо Людмила родилась у Новой Александрии.

— Почему это было везением?

— Повезло, потому шо Галичина раньше була частю Польши, а полякам розрешили остаться на Западе. По соглашению между Черчилем и Сталином поляки могли остаться у Англии, а украинцев высылали обратно. Большу часть — у Сибирь, и большинство там погибло. Повезло, шо у Милочки сохранилось свидетельство о рождении, де було сказано, шо она родилась у бувшей Полыци. Повезло, шо у меня були немецьки документы на роботу. Я сказав, шо я з Дашева. Немци записували кириллицу латиницей. Дашев — Daszewo. Звучить однаково, но Дашево — у Полыци, а Дашев — в Украине. Ха-ха! Повезло, что иммиграционный служащий поверив. Так багато везиння за таке коротке время — хвате на целу жизнь.

В неярком свете сорокаваттной лампочки тени и линии на его морщинистых щеках казались глубокими, словно шрамы. Как он постарел. В юности мне хотелось видеть отца героем. Я стыдилась его кладбищенского дезертирства и побега в Германию. Мне хотелось видеть маму романтической героиней. Хотелось, чтобы их жизнь была историей о мужестве и любви. Теперь, повзрослев, я понимала, что в них не было ничего героического. Они просто выживали — вот и все.

— Понимаеш, Надежда, выжить — значить победить.

Он моргнул, и в уголках его глаз весело собрались морщины-шрамы.

Когда отец пошел спать, я позвонила Вере. Было уже поздно, она устала, но мне было необходимо поговорить. Я зашла издалека:

— Ребенок красивый. Девочка. Назвали Маргариткой, в честь миссис Тэтчер.

— А ты узнала, кто отец?

— Дубов.

— Но этого не может…

— Да нет, не биологический отец. Он отец во всех других отношениях.

— Так ты не узнала, кто настоящий отец?

— Дубов и есть настоящий отец.

— Право же, Надя, ты безнадежна.

Я знала, что она имеет в виду, но, увидев, как Дубов держал бутылочку с молоком, я потеряла всякий интерес к вопросу о биологическом отцовстве. Вместо этого я рассказала ей о кружевной розовой детской одежке, растянутом трико со штрипками на пятках и последней вечере из полуфабрикатов. Описала, как поднимали неэлектрическую плиту на крышу автомобиля и как все аплодировали. Раскрыла даже тайну семнадцатого патента.

— Надо же! — восклицала она время от времени, а я все никак не решалась спросить об Исправительном блоке.

— Ребенок такой милый, что я просто не могу с этим свыкнуться. Я думала, что возненавижу его. — (Я полагала, что, как только загляну в кроватку, сразу же пойму, кто отец, — порочное происхождение будет написано на лице.) — Думала, что девочка будет миниатюрной копией Валентины — бандиткой в пеленках. Но она — это просто она.

— Дети все меняют, Надя. — На том конце провода послышалась возня и медленный вдох. Вера закурила. — Помню, как ты родилась.

Я не знала, что сказать, и ждала, что Вера поделится какими-то воспоминаниями, но она лишь глубоко вздохнула и замолчала.

— Вера, расскажи мне…

— Нечего тут рассказывать. Ты была красивым ребенком. Давай спать. Поздно уже.

Она так и не рассказала мне, но я сама уже все поняла.

Жили-были Дитя Войны и Дитя Мира. Дитя Войны родилось накануне величайшего конфликта в истории человечества — в стране, опустошенной голодом и задыхавшейся в безумных тисках диктатора-параноика. Девочка часто плакала, потому что у Матери было мало молока. Отец не знал, что ей сказать, и помалкивал. Через некоторое время он уехал. Потом Мать тоже уехала. Девочку вырастила пожилая тетя, которая души в ней не чаяла и которую она тоже полюбила. Но когда разразилась война, оставаться в промышленном городе, где жила тетя, стало опасно, и Мать приехала за дочкой и увезла ее в деревню — к родителям Отца, где было безопаснее. Свою тетю девочка так никогда больше и не увидела.

Бабушка и дедушка по отцовской линии были чудаковатыми стариками с четкими представлениями о том, как надо воспитывать детей. У них на попечении находился также ребенок их дочери — пухленькая резвая девчушка по имени Надежда: она была на пару дет старше своей двоюродной сестры, и ее родители жили в Москве. Ее назвали в честь бабушки и берегли как зеницу ока. Дитя Войны было худеньким и робким — тихим, как мышка. Девочка часами стояла у ворот и ждала Мать.