В ноябре 1757 года Шувалову удалось получить высочайшее соизволение на создание в Санкт-Петербурге второй Академии изящных искусств. Она предназначалась для того, чтобы послужить к вящей славе России как равной, если не сильнейшей, по части интеллектуальных возможностей соперницы великих европейских держав. Это повое учреждение усвоило то настроение общества и некоторых выдающихся его представителей, которое требовало, чтобы посредственные (или слывущие таковыми) иностранные художники не обогащались в ущерб отечественным. За это Штелин вскорости обвинил Шувалова, что он-де руководствуется исключительно меркантильными соображениями. Если послушать его, выходило, что зловредный антагонист не преследует никаких воспитательных целей, проявляет неспособность формировать общественный вкус и способствовать рождению искусства, которое, оставаясь русским, по сути, не замыкалось бы целиком в вопросах религиозных.

Тем не менее в 1758 году занятия в новой Академии начались. В ее программе значился французский язык — для кандидатов это стало еще одним соблазном. Шестнадцать студентов перешли сюда из московской Академии, к ним прибавилось еще двадцать два юноши, по большей части сыновья военных. Штелин потерял нескольких мастеров и немало учеников, это было настоящее кровопускание. А уж создание в лоне конкурирующей Академии граверной мастерской обернулось сущим бедствием: тут его без зазрения совести покинули Шмидт, Тайхер и несколько талантливых русских. Немец клял на чем свет стоит молодую Академию, растущую за счет старой, эту дочь, оскорбляющую свою мать. А последней ничего не оставалось, как только считать потери: качество ее продукции понижалось, многие картины, изображавшие ежегодные празднества дней былых, приходили в негодность. Кунсткамеру, детище Петра Великого, предназначенную для того, чтобы, кроме демонстрации разных диковин, также способствовать возвышению искусств и наук, заполонила моль; коллекции гнили в подвалах, слишком часто затопляемых, когда Нева выходила из берегов.

Когда в 1760 году наконец встал вопрос о слиянии двух Академий, Штелин сопротивлялся как только мог. В гневе он обрушился на интриганов французов, обвинил их в неподобающем вмешательстве в культурную жизнь России. Он выдвигал известные доводы в пользу сохранения двух во многом различных учреждений: дескать, его маленькая Академия изящных искусств по-прежнему необходима для выживания Академии наук. Средства, выручаемые от продажи карт и планов, служат подспорьем для ремесленников и подмастерьев, эти последние работают для издательства, барыши которого в свой черед питают академический корпус. Защищая собственную позицию, немец находил и другие аргументы. Ученые не смогут обходиться в своей работе без гравюр, изготовляемых в мастерских его учреждения. А разве двор, чтобы не сказать все благородное сословие, откажется от аллегорических изображений, без которых немыслимо вообразить потолки и гобелены? Читатели тщетно станут искать заставки и виньетки в книгах, изданных Академией наук, если последняя будет лишена преимущественного права на услуги граверов…

Старый директор и о себе не забыл: в случае, если его Академию все-таки ликвидируют, он тем не менее отдаст себя в распоряжение конкурирующего учреждения, между прочим, его опыт и столь продолжительные труды заслуживают более высокого жалованья. Шувалов не снизошел до того, чтобы прислушаться к речам академика; уж его-то сетования никогда не будут доведены до сведения Елизаветы. Москва одержала, таким образом, «косвенную» победу в научной и культурной борьбе. А Ломоносов, пользуясь поддержкой могущественного фаворита, одержал еще одну победу: смог дать стране литературный язык, сочетающий элементы разговорного и старославянского.

Елизаветинская эпоха ознаменовалась первым взлетом русской литературы. Тредиаковский, Ломоносов и Сумароков соревновались в сочинении пьес и од. Столичная золотая молодежь была от них без ума, цитировала своих кумиров по любому поводу. Сумароков, чья подпись стояла под либретто первой русской оперы, в 1747 году стал также автором «Хорева» — первой трагедии, написанной русскими стихами. Она была разыграна любительской труппой, состоявшей из кадетов. Заинтересовавшись успехом этого спектакля, Елизавета пригласила новоявленных комедиантов ко двору, где они представили новую пьесу Сумарокова «Синав и Трувор». Екатерина вспоминает это представление, по ее мнению — посредственное, в своих «Мемуарах». Однако в 1755 году «Меркюр де Франс» опубликовала критический отзыв на эту пьесу, где утверждалось, что она проникнута истинно русским духом, а ее сюжет взят из истории Новгорода. Таким образом, оригинальная русская словесность, едва зародившись, вызвала отклик за рубежом.

Императрица не могла расстаться с нашумевшей пьесой: она без ума влюбилась в Трувора, роль коего исполнял Никита Афанасьевич Бекетов, молодой человек лет восемнадцати. Она приказывала, чтобы спектакль повторяли иногда аж по три раза в день, что подчас совсем изнуряло возлюбленного комедианта. Этот последний стал любимчиком придворных дам, в особенности Анны Гагариной, прослывшей царицыной соперницей с тех пор, как ею заинтересовался Иван Шувалов. Бекетов поражал актерским дарованием, но главное — своими красивыми голубыми глазами, привлекавшими все взоры. Комедиант неизменно одевался в любимые цвета государыни, его роскошные кафтаны были украшены алмазами. Костюмами и гримом труппы Елизавета занималась лично, она даже позволила комедиантам переодеваться в императорских покоях. Во время карнавала, когда вода в Неве поднялась, кадетской труппе было велено оставаться ночевать во дворце: что, если переправа по мостам сейчас опасна? Бекетова встречали в императорских покоях, на нем были кружева, перстни и часы, принадлежавшие ее величеству.

Вскоре Бекетов был произведен в сержанты, а несколько дней спустя — в премьер-майоры. Таким образом, армейский чип, повышение коего предполагает воинскую доблесть, можно было заслужить и постельными подвигами. Месяц спустя Разумовский взял Бекетова к себе адъютантом — пример покладистости морганатического супруга. История эта была у всех на устах. Гадали, что могло означать согласие фаворита держать этого юнца подле себя — решил ли он так из любви к Елизавете или рассчитывал, что ради этой прихоти императрица отстранит от себя его главного соперника Ивана Шувалова? В мае 1751 года юный актер благодаря поддержке Бестужева стал полковником. Канцлер и вправду покровительствовал ему в надежде отделаться от Ивана, который, на его взгляд, был не в меру предприимчив.

Связь Елизаветы с Бекетовым не являлась ни для кого секретом: всем было любопытно, вытеснит ли он нынешнего фаворита из сердца этой легкомысленной женщины. Интриги оживились так, что дальше некуда, но Иван, по-видимому, нашел средство устранить опасного конкурента. Бекетов завел привычку собирать в своих апартаментах мальчиков из императорского детского хора и заставлять их петь. К некоторым из них он проявлял привязанность особого рода, сочинял для них стихи и песни. От прогулок на солнышке в их компании его кожа загорела и лицо покрылось веснушками. Шувалов коварно посоветовал ему пудриться. До ушей Елизаветы между тем дошло, что актера подозревают в педофилии; а ведь ничто ее так не возмущало, как мужской гомосексуализм. И тут-то случаю было угодно, чтобы она увидела своего любовника, прогуливающегося с этими мальчиками по аллеям Петергофа. И мало того: лицо красавца актера было все в угрях, что, несомненно, явилось следствием макияжа, который ему присоветовал недруг. Как многие ипохондрики, Елизавета боялась контактов с больными. Она незамедлительно покинула здешний дворец и поспешила в Царское Село. Отставному любовнику сообщили, что ему запрещено следовать за двором. Тут Бекетов захворал всерьез, его трепала жестокая лихорадка, начался бред, он что-то бормотал о своей связи с государыне!! — это ее задело не на шутку! Спеша избавиться от него, она отправила Бекетова в армию «за непотребное поведение». Но военные чины за ним сохранились, он сделал блестящую карьеру, сражался при Цорндорфе, Петр III произвел его в генералы и сделал губернатором Астрахани. Постарев, он удалился в поместье близ Царицына, подаренное некогда Елизаветой, и там предался литературе. Подобно большинству Елизаветиных фаворитов, он так никогда и не женился, но оставил после себя несколько незаконнорожденных дочерей и огромное состояние (100 000 рублей ренты). Что до Шувалова, он как ни в чем не бывало занял прежнее место при дворе и продолжил свою блистательную карьеру.