class="p1">После Мекки и Медины мы почитали Иерусалим как самый священный город в мире, в память о Моисее, Соломоне и Исе, поэтому нам не потребовалось много времени, чтобы решить, что именно он должен стать следующей и величайшей наградой нашего оружия. Мы вернулись в Дамаск на месяц отдохнуть и подлечиться, а также дождаться подкреплений из Аравии и Ирака, а затем двинулись на Салем.

Я снова увидел город с того же холма близ Вифании, откуда я вместе с Циллой глядел на священный город, сияющий славой, которую пролил на него Соломон. Город поседел за семнадцать столетий и лишился почти всего древнего великолепия; серый, мрачный и суровый, восседающий на крутых холмах и осажденный со всех сторон могучим войском, которое мы привели против него.

На северо-западе я узнал тот ужасный холм, некогда увенчанный крестом, на котором я упал, чтобы умереть, и увидел знамена новой веры, развевающиеся на его вершине, и когда я подумал обо всем, что пережил, и обо всем, что любил и потерял с тех пор, как начался мой удивительный путь, мой мозг затуманился, а сердце отяжелело от тайны и печали всего этого, и я мрачно задумался, когда же наступит следующий час моего отдыха.

Четыре долгих и напряженных месяца мы стояли лагерем на холмах вокруг Иерусалима. Это были месяцы непрерывного наблюдения, беспрестанных вылазок, атак и отражений, но ни разу мы не пробили брешь в этих крепких, седых стенах, и ни один отряд не пришел из Византии на помощь городу, в котором находилась гробница Исы.

Наконец, когда голод и мор начали сражаться за нас на улицах и в домах города, ворота в конце улицы, которая когда-то называлась Красивой, открылись, и во главе двойной шеренги священников и монахов вышел патриарх Софроний, чтобы договориться с Абу Убайда о сдаче. Абу поставил неизбежные условия — коран, меч или дань, и патриарх, как вы знаете, выбрал последнее, но сам добавил к ним четвертое, что самый священный город в мире должен быть отдан лично предводителю правоверных, никому иному.

Это условие было принято, ибо, по правде говоря, оно было достойным, и тотчас же в Медину были отправлены гонцы, сообщившие Умару о случившемся. Через десять дней мы узнали, что он едет, и тысячей всадников выехали ему навстречу, разодетые в лучшие наряды, которые отвоевали у наших врагов. И вот, к нашему удивлению и стыду мы обнаружили, что преемник пророка и правитель Аравии, Сирии и Персии приехал один, если не считать свиты из полудюжины всадников, на старом рыжем верблюде с мешком зерна, еще мешком фиников, деревянным блюдом и кожаной бутылкой воды, перекинутой через седло.

Он посмотрел на нас, на наши золотые и шелковые роскошества с таким холодным и молчаливым презрением, что мы в едином порыве сорвали их с себя и бросили в пыль под копыта его верблюда, чтобы он проехал по ним и втоптал их в грязь — акт раскаяния, который внушил некоторым из ваших историков глупую фантазию, будто Умар собственными руками стащил некоторых из нас с коней и ткнул носом в пыль.

Увидев город, он воздел руки к небу и вскричал:

— Бог побеждающий! О аллах, даруй нам легкую победу! — и поскакал вниз, поставил перед воротами свой шатер из верблюжьей шерсти и сел на землю, ожидая, когда выйдет патриарх. То, что оставалось уладить, вскоре было сделано. Софроний вышел и положил ключи к его ногам, а Умар, вежливо поздоровавшись, сел на верблюда и поехал с ним в город, тихо беседуя о великих деяниях, происходивших здесь, как будто он был почетным посетителем и гостем, а не покорителем.

Ни одна жизнь не была отнята, ни одна золотая монета не была украдена, когда Салем перешел от власти креста к власти полумесяца, и Умар так строго соблюдал условия, которые он заключил, что, когда мы стояли в тот вечер с Софронием на ступенях храма Гроба Господня в час вечерней молитвы, он повернулся и сказал мне:

— Выйдем, Халид, помолимся там, на улице.

— Почему бы моему господину не помолиться здесь? — спросил патриарх, склонившись перед ним. — Разве улица более святое место, чем это?

— Нет, гораздо менее святое, Софроний, — с улыбкой ответил Умар. — Но если мы сейчас помолимся здесь, не используют ли мусульмане будущих веков наш пример как предлог, чтобы нарушить договор?

С этими словами он вышел на улицу, и я за ним.

Когда мы проделали то, что требовала вера, я вернулся и спросил:

— Тот римский солдат из отряда Даруса принес тебе мое послание, о Софроний, и моя кольчуга все еще висит на стенах твоей церкви?

— Да, так и есть, о Странник сквозь века, — ответил он медленно и уверенно, но все же словно во сне. — Ты тот, кто умер там, на Голгофе, в тот же час, когда господь умер на кресте. Сейчас ты хвалишься тем, что ты победоносный защитник иной веры, но твой урок еще не усвоен. Следуй за мной, и ты узнаешь больше.

Я вошел с ним в полутемное помещение церкви, и там он показал мою давно потерянную кольчугу, которую я так часто вспоминал и мечтал вернуть, висящую на стене перед распятием. Он снял ее и отдал мне со словами:

— Вот, у тебя снова есть то, что принадлежит тебе. А теперь послушай меня, Халид, так называемый «Меч божий» и воин ислама. Ты был бичом на земле для тех, кто называет себя именем того, чье смирение они высмеивали пышностью и тщеславием. В грядущие дни ты снова наденешь кольчугу, а поверх нее на груди ты будешь носить тот священный символ, который теперь ты высмеиваешь и богохульствуешь, хотя и в силу честного незнания. Да, сейчас ты слушаешь меня с удивлением, но когда ты в следующий раз увидишь стены Иерусалима, вспомни, что я сказал, и сохрани мои слова в своем сердце!

Взяв у него кольчугу, я взглянул в его спокойные старые глаза и, хотя для моих мусульманских ушей его слова были сущим богохульством, я вспомнил о религиях, что я видел, о том, как они восходили и угасали, и те яростные слова, которые я высказал бы другому, исчезли прежде, чем достигли моих уст. Я медленно усваивал свой долгий урок. Я видел вечную истину во многих обличьях, откуда мне было знать, что я не увижу ее во многих других, прежде чем мое путешествие закончится? Поэтому, резко дернув головой в порыве слишком быстром, чтобы его проконтролировать, я произнес тихо и почти