шла полным ходом, и связанные с этим заботы (чтение корректур), а затем – через год – и выход книги сначала в Нью-Йорке, а затем и в Лондоне отодвинули хлопоты по изданию «Курсива» на русском на второй план[564].

И все же от этой идеи Берберова не отказалась. Подводя 31 декабря итоги не только за прошедший 1969 год, но и за прошедшее десятилетие, «десятилетие “Курсива” (1960–1969)», Берберова пишет в своем дневнике, что ей вроде бы уже не о чем мечтать, но затем добавляет: «…разве что о русском издании “Курсива”?»[565]

* * *

О том, когда книга выйдет на русском, Берберову продолжали настойчиво спрашивать ее корреспонденты из Советского Союза. Этот вопрос задавали сотрудники «Литературного наследства», которым (после некоторых колебаний) Берберова дала доступ к своей переписке с Буниным[566]. Интерес к материалам из ее архива и, естественно, к ее автобиографии проявляли сотрудники Ереванского университета, установившие с Берберовой связь в 1969 году. И в Москву, и в Ереван она послала по почте англо-американское издание «Курсива», хотя понимала, что, если даже книга дойдет (в Ереван не дошла), пользоваться ею будет не каждому под силу.

Один экземпляр «The Italics Are Mine» Берберова отправила с оказией в Киев. Он был предназначен для Григорьянца, работавшего над статьями о писателях-эмигрантах для «Краткой литературной энциклопедии». Другое дело, что большинство написанных им статей в энциклопедию не вошло.

Два экземпляра книги Берберова отправила в Ленинград, в расчете на тех своих знакомых, а также знакомых знакомых, кто достаточно свободно читал по-английски. Среди таковых был В. Н. Орлов и, как Берберова узнает позднее, Л. Я. Гинзбург[567]. По-английски читал и ее новый корреспондент – Геннадий Шмаков, сообщивший Берберовой, что на «The Italics Are Mine» в Ленинграде образовалась настоящая очередь, в которой, к примеру, стоял Н. Я. Берковский, чьи работы Берберова ставила высоко[568].

Выстояв очередь и прочитав англо-американское издание книги, с Берберовой связалась и молодой филолог Татьяна Никольская, занимавшаяся в то время литературной жизнью Петрограда 1920-х годов. В своих письмах Никольская задавала вопросы, интересовавшие не только ее саму, но и ее мужа Леонида Черткова, историка литературы, переводчика и поэта, широко известного в ленинградских и московских неофициальных кругах[569].

Однако даже те немногие, кто был способен осилить «Курсив» на английском, не скрывали, что предпочли бы прочитать его на языке оригинала. На это деликатно намекал В. Н. Орлов, написавший Берберовой 15 ноября 1969 года: «С громадным интересом медленно читаю “The Italics” (быстро читать по-английски не умею). Книга весьма замечательна, и с автором хотелось бы поговорить о многом»[570]. А Геннадий Шмаков не намекал, а писал совершенно прямо: «А книгу Вашу по-русски так мне и не видать? Неужели никто – при вашем печатном и бумажном изобилии – не хочет напечатать такую дивную книгу…»[571] К той же теме он снова вернулся через полгода. Поздравляя Берберову с Рождеством и Новым годом, Шмаков писал: «Я же желаю увидеть милых “италиков” в русском кафтане – это был бы царский подарок для меня и всех моих друзей…»[572]

Примерно то же самое Берберова слышала и от своих американских знакомых, родившихся в России (или в СССР), но для которых английский стал практически родным. Для этих знакомых была очевидна неадекватность перевода русской версии книги.

Особенно горячился молодой знакомый Берберовой, филолог-славист Омри Ронен, после выхода «The Italics Are Mine» пославший ей такое письмо:

Если бы я стал писать Вам о Вашей необыкновенной книге, то вышел бы том вдвое длиннее Вашего, но без его достоинств. Умоляю Вас об одном: выпустите «Курсив» по-русски! Окажите эту услугу родной литературе, которая «Вас не кормит», и Вас благословит Бог, которого, как утверждают авторитетные источники, нет. В переводе есть неточности и чувствуется сквозь него пульс настоящей, гибкой и даже какой-то лоснящейся (вот импрессионизм!) русской прозы, которую надо издать[573].

Характерно, что таково было мнение не только поклонников «Курсива», но и тех, кто был в целом настроен против книги, например Глеба Струве.

Однако помимо несовершенств перевода, с чем Берберова, в общем, была спорить не склонна, и, конечно, желания обрести существенно бóльшую читательскую аудиторию в России, у нее имелись и другие причины издать свою книгу на русском.

Во-первых, Берберовой было важно исправить те крупные и мелкие ошибки, которые всплыли после выхода англо-американского издания в свет. Иные из них она увидела сама, на другие ей указали друзья, но большинство было отмечено рецензентами книги.

Во-вторых, это издание «Курсива» не включило в себя многие важные письма, ибо редакторы сочли, что они замедляют ход повествования. Русская версия книги содержала шесть писем Горького (в англо-американской не было ни одного) и двенадцать (вместо одного) писем Бунина. Берберова также планировала вставить многостраничное послание Керенского, на публикацию которого он в свое время не дал разрешения, но его кончина в июне 1970 года развязала ей руки.

В-третьих, Берберова собиралась внести в текст «Курсива» ряд изменений и дополнений и, в частности, дать более подробные сведения о своем втором муже, Н. В. Макееве. В англо-американском издании Макеев был обозначен лишь первой буквой имени – N., в биографическом справочнике о нем не говорилось ни слова, и это неизбежно вызывало вопросы и у читателей, и у рецензентов.

* * *

Когда рукопись книги была полностью готова, Берберова, судя по дневниковым записям, стала вплотную искать издателя, но дело долго не двигалось с места. Однако в середине апреля 1970 года ситуация изменилась к лучшему: Берберова вышла на Винцента Зивекинга, сотрудника мюнхенского Издательства Вильгельма Финка. Зивекинг, знакомый с англо-американским изданием «Курсива» и высоко его оценивший, выразил готовность издать книгу на русском в рамках недавно созданной серии, ориентированной в основном на славистов.

Тираж у выпускаемых в этой серии русских книг был заведомо маленький (300–500 экземпляров), гонорар очень скромный, но Берберову это ничуть не смущало. Радостно сообщая Риттенбергу о своем договоре с издательством, Берберова писала: «Представьте, знаменитый ФИНК-ФЕРЛАГ, в Мюнхене, кот<орый> переиздал столько книг Белого и др<угих> символистов, взял – и фото будут, и вообще книга будет прекрасного вида»[574].

Но перед тем как этот договор подписать, Берберова спросила Зивекинга, не стоит ли предусмотреть ту маловероятную, но тем не менее не стопроцентно исключенную возможность, что «через пять, десять, или двадцать лет» ситуация в Советском Союзе изменится и советское издательство захочет издать ее книгу «полумиллионным тиражом»[575]. Зивекинг заверил Берберову, что постарается эту возможность учесть, но про себя, вероятно, всерьез подивился ее оптимизму. То, что ее оптимизм в данном случае окажется пророческим, станет ясно существенно позднее, но все же в пределах указанных Берберовой сроков – через восемнадцать лет.

Одновременно с обсуждением договора встал вопрос о русском корректоре, которого издательство собиралось нанять для работы над «Курсивом». На эту позицию Берберова рекомендовала свою давнюю знакомую, многолетнюю подругу Галины Кузнецовой М. Ф. Степун, когда-то работавшую корректором в ООН. К этому времени Кузнецова и Степун давно жили в Мюнхене и нигде не служили, перебиваясь временными контрактами.

Помимо уверенности в профессиональных навыках Степун и желания дать ей возможность подработать Берберова надеялась восстановить таким образом отношения с Кузнецовой, когда-то очень сердечные. Эти отношения, начавшиеся в конце 1920-х во Франции, не прерывались на протяжении сорока с лишним лет. В послевоенные годы, когда Степун и Кузнецова жили в Германии, они интенсивно общались эпистолярно, и Берберова ухитрялась посылать им посылки из своих в это