будет менее единодушным. Были, разумеется, и глубоко положительные отзывы. Именно таким был отзыв профессора Колумбийского университета и известного критика Ричарда Локе, опубликованный в газете «The Wall Street Journal»[517]. Локе писал, что новое издание автобиографии Берберовой не только доставит несомненную радость многочисленным поклонникам ее художественной прозы, но и окончательно утвердит ее истинное место в истории литературы. Определяя это место, Локе ссылался на мнение биографа Набокова Брайана Бойда, считавшего, что Берберова стоит сразу же после Набокова среди писателей-эмигрантов их поколения.

Откровенно восторженным был отклик писателя Роланда Мерулло, опубликованный в газете «The Philadelphia Inquirer»[518]. На той же странице газеты сообщалось, что Мерулло работает над романом, действие которого происходит в Советском Союзе, где он какое-то время жил. Эта информация должна была вызвать доверие к суждениям рецензента, показать, что он, как говорится, «в теме». Однако, как сам Мерулло был склонен подчеркивать, чтение книги Берберовой не требует от читателя специальной подготовки. «Берберова жила в экстраординарное время среди экстраординарных людей, и тем не менее сумела описать то, что видела, и тех, кого знала, в таких откровенных и точных деталях, что и это время, и эти люди нам стали не только понятны, но даже как бы знакомы», – писал рецензент[519]. По мнению Мерулло, книга Берберовой должна иметь спрос не только у любителей русской словесности, но у всех тех, кому интересна история достойно прожитой человеческой жизни.

Отзывы Мерулло, а также Локе были откровенно полемичны по отношению к отзыву на «The Italics Are Mine» лауреата Пулитцеровской премии Ричарда Эдера, литературного обозревателя «The Los Angeles Times»[520]. Признавая, что книга Берберовой содержит интересные воспоминания о ряде русских писателей, Эдер отмечал, что, повествуя о собственной жизни, она склонна слишком о многом умалчивать, причем не только о чем-то сугубо личном (например, о том человеке, из-за которого она рассталась со своим вторым мужем), но и о заведомо невинных вещах, таких как название американского университета, где она преподавала. Эти умолчания, по мнению рецензента, ослабляют впечатление от книги, ибо о самой Берберовой читатель «узнает в результате существенно меньше, чем о многих из тех, о ком она пишет»[521].

Холодно встретила «The Italics Are Mine» Митико Какутани, литературный обозреватель «The New York Times», хотя ее претензии лежали в иной области[522]. По сути, а иногда и практически дословно, рецензия Какутани повторяла рецензию Патриции Блейк, вышедшую в той же газете двадцать три года назад. Какутани, в свою очередь, писала, что Берберова не сумела адекватно представить читателю десятки незнакомых ему литераторов и что имеющийся в книге биографический указатель в этом смысле достаточно бесполезен. Какутани также отметила, что портреты многих известных писателей нарисованы крайне субъективно, ссылаясь на страницы, посвященные Белому, Бунину, Пастернаку и, как ни странно, Набокову. Суммируя сказанное, Какутани решительно отказала «The Italics Are Mine» в том, в чем она видела основные достоинства недавно вышедших повестей Берберовой, а именно в «стройности композиции, эмоциональной глубине и способности к состраданию»[523].

Не менее негативно отозвался на книгу и Джон Греппин, написавший рецензию для «The New York Times Book Review»[524]. Специалист в области армянского языка, он несоразмерно подробно обсуждал армянские корни Берберовой, детально пересказывал содержание книги, но в смысле общих оценок повторил примерно то же, что писала Какутани. Правда, в качестве примеров обиженных Берберовой писателей Греппин привел не только Набокова, но и двух других литераторов, о которых она отзывалась как раз исключительно доброжелательно, – Романа Якобсона и Эренбурга.

Зато в напечатанном в «The New York Times» некрологе Берберовой ее автобиографии было воздано должное[525]. Гленн Коллинз, обозреватель художественного отдела газеты, особенно выделил «The Italics Are Mine» среди других трудов Берберовой, но предпочел не ссылаться на относительно недавние рецензии Какутани и Греппина. Зато он отметил, что «The New York Times» почти четверть века назад оперативно откликнулась на первое издание книги, найдя в статье Блейк две короткие фразы, которые можно было счесть комплиментарными, и их с удовольствием процитировал. Тем самым Коллинз прозрачно намекал, что именно эта газета одной из первых открыла талант писательницы.

Коллинз назвал «The Italics Are Mine» самой знаменитой книгой Берберовой, и как раз в этом натяжки не было: дело обстояло именно так. Не было натяжки, как показало время, и в словах Клайва Джеймсa, что «The Italics Are Mine» – «лучшая книга о русской культуре в изгнании», хотя я бы внесла два уточнения: в своем собственном жанре и на английском языке. Впрочем, не только на английском, но и на французском, итальянском, немецком и многих других языках, на которые opus magnum Берберовой был переведен. В этом плане у книги конкурентов не было и, похоже, уже не будет.

«Не могу себе представить, чтобы книга не вышла по-русски…»

Приняв твердое решение издавать «Курсив» в переводе на английский, Берберова какое-то время была не уверена, что книгу стоит печатать на русском. Задумывая автобиографию, она считала, что русских читателей, способных по достоинству оценить ее труд, уже практически нет. Для подобного вывода имелись свои основания.

На эмигрантов первой волны, составлявших главную аудиторию Берберовой на протяжении нескольких десятков лет, теперь рассчитывать не приходилось. Иные скончались, с другими она разошлась или даже поссорилась, но дело было не только в этом. Дело было в решительном отказе Берберовой соблюдать осторожность и политес в отношении своих соотечественников, причем не только покойных, но и здравствующих. Такая установка не могла не спровоцировать резко негативную реакцию, и в своих прогнозах Берберова не ошиблась. Англо-американское издание «Курсива», появившееся в 1969 году, вызвало протест даже тех немногих, от кого Берберова этого не ожидала, и как минимум две многолетние дружбы были в результате разрушены.

Собственно, из всех эмигрантов первой волны «The Italics Are Mine» одобрила только горстка людей. Среди них был давний знакомый Берберовой – Владимир Вейдле, похваливший книгу и не сделавший никаких замечаний. Впрочем, как Берберова разочарованно отметила в дневнике, Вейдле хвалил книгу «“в общем”, не вдаваясь в подробности»[526].

Благожелательно отнесся к англо-американскому изданию «Курсива» Роман Якобсон, с которым Берберова познакомилась в Берлине: их первая встреча достаточно подробно описана в книге. Время от времени она встречалась с Якобсоном в Париже, а затем и в Америке, особенно регулярно весной 1966 года, когда он читал лекции в Принстоне.

Случай Якобсона был, надо заметить, особым. Он, как известно, жил в 1920–1930-е годы в Праге, и те берлинцы и парижане, кто был ему дорог (в первую очередь Эльза Триоле), упоминались в «Курсиве» в нейтральном контексте, а он сам – в безусловно позитивном ключе. Этот последний момент был Якобсону небезразличен. Про него в эмиграции ходили упорные слухи, что он состоял на службе у советских властей, и, видимо, в силу этих обстоятельств Якобсон подписал письмо Берберовой так: «С пражских дней преданный тебе и, спасибо, не преданный тобою Роман»[527].

С удовольствием прочитали «The Italics Are Mine» и брат Романа Якобсона Сергей Осипович, работавший в библиотеке Конгресса, а также его жена Елена Александровна, преподававшая русский язык в Университете имени Джорджа Вашингтона. Как Якобсоны подчеркнули в одном из писем Берберовой, теперь они стали с нетерпением ждать выхода книги на русском[528].

Высоко оценили англо-американское издание «Курсива» эмигранты той