же первой волны, но младшего поколения – В. М. Сечкарев и В. Х. Эрлих. Они оба попали в эмиграцию детьми и провели свою юность и молодость вне главной столицы русского зарубежья (Сечкарев в Берлине, Эрлих в Варшаве). Русский Париж они знали только понаслышке, большинство персонажей книги Берберовой были лично им не знакомы, и обилие новой информации с лихвой компенсировало субъективность (а порой и предвзятость) оценок.

К числу горячих поклонников «The Italics Are Mine» относился С. А. Риттенберг. После революции он уехал в Финляндию, а затем перебрался в Швецию, где Берберова с ним познакомилась и подружилась. С энтузиазмом принял англо-американское издание «Курсива» и родившийся в Эстонии поэт и критик Алексис Раннит, куратор (с начала 1960-х) славянской и восточноевропейской коллекции библиотеки Йеля.

Раннит принадлежал ко второй волне эмиграции, состоявшей из бывших советских граждан, оказавшихся за пределами СССР в военные годы и попросивших убежища на Западе. Вторая волна эмиграции была достаточно многочисленной, и, как считали иные ее представители, в частности Валентина Синкевич, она «помогла» литераторам первой волны: «…дала читателя и возродила энергию творчества» [Клоц 2016: 79]. Однако такая модель не была универсальной, о чем свидетельствует случай Берберовой. К этой читательской аудитории она была склонна относиться с подозрением. Причем особенно к тем, кто, в отличие от Раннита, родился и вырос в Советском Союзе и кого называли «новыми эмигрантами».

И хотя Берберова охотно признавала литературную одаренность ряда вышедших из этой среды литераторов (Ивана Елагина, Владимира Маркова, Дмитрия Кленовского, Николая Ульянова), ценила общество нескольких осевших в Нью-Йорке художников и музыкантов, а за пианиста и учителя музыки Георгия Александровича Кочевицкого вышла (правда, фиктивно) замуж, о «новых эмигрантах» в целом Берберова была невысокого мнения. В письмах оставшимся в Париже двоюродной сестре и друзьям она неоднократно сетовала на свойственные этой среде провинциализм, необразованность, дурной художественный вкус, да и в своей книге не обошла эту тему молчанием. Неудивительно, что абсолютное большинство «новых эмигрантов», включая тех, с кем Берберова состояла до этого в переписке, в лучшем случае проигнорировали «The Italics Are Mine»[529].

Забавно, что письменный отзыв прислал лишь собственный муж Берберовой, Г. А. Кочевицкий. Такой способ общения между супругами не вызывает особого удивления: к моменту выхода англо-американского издания «Курсива» они встречались нечасто, все меньше и меньше соблюдая декорум. Берберова не считала нужным посвящать Кочевицкого в свою работу, и он, очевидно, впервые прочел ее книгу в опубликованном виде, а прочитав, написал, что «просто потрясен» и что над иными страницами «пролил много слез»[530]. Однако и Кочевицкий счел нужным заметить, что «два-три абзаца», «две-три фразы» ему «очень не нравятся»[531]. И хотя он сдобрил свое замечание множеством комплиментов, именно эти «два-три абзаца» и «две-три фразы», связанных с характеристикой ряда персонажей «Курсива», стали источником жестких споров, приведя к их дальнейшему отчуждению друг от друга.

Третью потенциальную аудиторию для издания книги на русском – российского читателя – Берберова долго всерьез не рассматривала: возможность выйти на этого читателя представлялась если не совершенно нереальной, то крайне затруднительной. Однако со временем стало понятно, что на этот раз Берберова ошиблась.

Очевидное изменение идеологического климата в СССР, известное под названием «оттепель», появление непредставимых до этого публикаций, активное налаживание отношений с Западом – научных, культурных, образовательных, в том числе и ставший повседневной реальностью студенческий обмен, – все это говорило о том, что железный занавес, разделивший когда-то Россию и заграницу, существенно приподнялся.

И хотя Берберова дольше многих других была склонна проявлять скептицизм, в конце концов она стала сдаваться под напором все новых свидетельств «оттепели». В письме Глебу Струве от 14 апреля 1963 года Берберова писала:

Ходасевич реабилитирован в номере 1 1963 г. журнала «Москва». Пять страниц ему посвящено, и моя биографическая заметка из книги перепечатана – что можно видеть по неисправленной опечатке. Асеев там же напечатал стихи о Сталине – примечательные. Вообще есть много интересного. <…> Впервые я почувствовала какой-то оптимизм – дальнего прицела…[532]

На волне «оптимизма дальнего прицела» Берберова предприняла в середине 1964 года серьезный шаг, решив попытаться установить контакт с российскими коллегами.

Поводом послужила книга известного советского литературоведа В. Н. Орлова «Пути и судьбы» (1963), которая включала в себя очерки о Блоке, основанные на сохранившихся в архиве дневниках и письмах. Берберовой, написавшей когда-то о Блоке книгу, а теперь читающей в Принстоне курс по русскому символизму, эти очерки показались весьма любопытными, и она написала Орлову письмо, отправив его на адрес издательства.

Примерно через месяц Берберова получила от Орлова чрезвычайно любезный ответ, и между ними завязалась переписка, вышедшая вскоре за пределы связанных с Блоком и символизмом тем. В эти годы Орлов был также главным редактором серии «Библиотека поэта» и как раз готовил к печати сборник «Поэты начала ХХ века», куда собирался включить стихи Ходасевича. Книга эта так и не вышла, но Орлову удалось напечатать свое обширное предисловие, один из разделов которого был посвящен Ходасевичу [Орлов 1966][533]. Неудивительно, что, узнав о работе Берберовой над автобиографией, Орлов проявил к ней большой интерес и даже попросил прислать рукопись.

Рукопись Берберова посылать не стала, но спросила, не нужны ли ему какие-нибудь труднодоступные книги, и обмен печатной продукцией был вскоре налажен, хотя и не без сложностей. То, что шло из России, доходило исправно, а то, что шло из Америки, доходило далеко не всегда. Берберова стала стараться посылать книги с оказией, тем более что оказии в Россию предоставлялись теперь нередко.

В частности, в Ленинград стал ежегодно ездить С. А. Риттенберг. Он ездил к сестре (жене писателя Юрия Германа) и охотно брался за подобные поручения. Видимо, Риттенберг доставил в Советский Союз несколько экземпляров «Собрания стихов» Ходасевича, составленного и выпущенного Берберовой в 1961 году. Один из этих экземпляров Риттенберг передал Ахматовой, которую навещал и в Ленинграде, и в Комарово[534].

Этот сборник Ходасевича, естественно, всплыл в разговоре Берберовой и Ахматовой во время их краткого свидания летом 1965 года. Возможность подобной ранее непредставимой встречи не могла не укрепить оптимизм.

В середине 1960-х в Россию поехал коллега Берберовой по кафедре Кларенс Браун. Он сообщал, что московская и ленинградская интеллигенция знает и любит стихи Ходасевича. И хотя речь шла об узких литературных кругах, эта информация была весьма существенной. Берберова понимала, что интерес к Ходасевичу должен вызвать интерес и к ней самой, а затем и к «Курсиву».

Об этом, собственно, говорила и ее переписка с Орловым, а также другие письма, которые Берберова вскоре стала получать из России. В начале мая 1966-го она получила письмо, которое никак не ожидала получить. Его прислал молодой, но уже громко известный не только в Советском Союзе, но и на Западе поэт – Евгений Евтушенко, совершавший в это время триумфальное турне по Европе[535]. Евтушенко писал, что, находясь в Париже, он очень хотел, но не смог найти изданный Берберовой том стихов Ходасевича, а также том его статей и воспоминаний, и нижайше просил прислать ему книги[536]. Его просьбу Берберова тут же исполнила, отправив книги М. С. Каплану, владельцу книжного магазина в Париже, а также послала Евтушенко взволнованный ответ. «Письмо Ваше, Женя, было радостью, – писала Берберова. – Кланяйтесь Ахмадулиной, Вознесенскому, Матвеевой. Хочу всех видеть в Принстоне, где придут Вас (т. е. вас) слушать не тыщи, как на площади Маяковского, а только 40 человек, но зато отборных слушателей, которым если только прошептать что-нибудь – запомнят на 50 лет…»[537] Это письмо Берберова заканчивала