Он уже не скрывал ненависти к обнаглевшему душегубу с милицейским удостоверением. Еще пару минут назад приходилось притворяться, чтобы Березюк из осторожности не вздумал отказаться от угощения. А теперь дело было сделано.

Бутерброды, заботливо приготовленные полковнику невесткой, сожраны, чай, собственноручно настоянный на травах, выпит. Но старый комитетчик знал то, о чем не подозревал милиционер. Полчаса назад в чай была подмешана тройная доза слабительного. Не лучшая визитная карточка для того, кому суждено париться в общей камере минимум сутки.

В тюрьмах очень щепетильно относятся к использованию параши. Когда кто-нибудь из десятков обитателей камеры ест, даже вконец оборзевший отморозок не отважится сесть на толчок. А тут понос…

Можно было не сомневаться в том, что Березюку дадут сегодня хорошенько просраться, а молва об этом облетит уголовный мир быстро.

Вряд ли после этого у обгадившегося мента найдутся заступнички. Честь мундира не распространяется на опущенных. Что бы там ни говорили о милиционерах, а с гомосексуализмом у них строго. МВД не «петушатник», не артистическая тусовка. Там не станут нянчиться с каждым педерастом.

– Поели? – сухо спросил Ластовец. – Что ж, теперь тот самый вопрос, который я обещал задать.

– Слушаю. – Березюк подался вперед.

– Тамару Роднину, ту девушку, которую Медведовский прокатил последней, кто-нибудь изнасиловал по ходу дела, верно?

– Вздор! – выпятил губы Березюк. – Никто никого не насиловал. Она была задержана по подозрению в угоне автомобиля и написала чистосердечное признание. Все в рамках закона, товарищ чекист. И никак иначе.

Ластовец указал подбородком на дверь:

– Сейчас я кликну дежурного, и будет вам «Убойная сила-2». Нужно вам это?.. Я же не для протокола спрашиваю, а так, из личного любопытства.

– Ну, – заколебался Березюк, – насиловать ее никто не насиловал, а побаловались чуток, это было. Не я сам. Сначала Женя, потом капитан Шумихин. Но она сама подставлялась, без принуждения. Соска, что с нее возьмешь.

– Это Шумихин назвал ее «соской»? – уточнил Ластовец.

– Ага… Тамара, говорит, хныкала поначалу, но бабы – они все такие. Сперва кочевряжатся, а потом за уши не оттянешь…

– Вы очень наблюдательны, майор Березюк, – сказал Ластовец, двигая челюстью так, словно у него разболелись зубы. – Осталось восполнить недостаток личного опыта, и вы сможете лекции читать на эту тему. Со знанием дела.

Милиционер скромно закудахтал:

– Все эти, хе-хе-хе, новомодные штучки не для меня. Мне бабу разложить приятно, а не вытворять с ней черт-те что.

– Тоже правильно, – кивнул Ластовец, нажимая кнопку вызова дежурного. – Впрочем, о вкусах не спорят. Любовь зла, полюбишь и козла, верно?..

– …Или козел полюбит тебя, – пробормотал он, когда Березюка увели.

Единственное, что угнетало полковника Ластовца, когда он покидал комнату для допросов, так это необходимость расстаться с любимым китайским термосом.

Не станешь ведь пить из посуды, которую осквернила своими погаными губами всякая мразь.

Начиналась новая, страшная жизнь, окутанная вонью, сочащейся из завешенного одеялом угла.

В узких проходах между трехъярусными секциями коек торчали ноги и головы сокамерников, с которыми Березюку предстояло дожить до завтрашнего утра, потом – до послезавтрашнего, и так далее, и так далее, что казалось вечностью.

Нет, в это не хотелось верить, и он не верил, старался не верить. Из него чистосердечные признания не выбьешь, он, майор милиции, знает, чего стоят обещания скостить срок, перевести в категорию свидетелей, выпустить на свободу под подписку о невыезде. Все это – туфта. Как только ты подписываешься под протоколом, в котором зафиксировано хотя бы косвенное признание твоей вины, тут тебе и хана. Конец котенку. Абзац.

Березюк, крепкий, властный мужчина, котенком быть не желал и так просто сдаваться не собирался. Ему бы продержаться только до тех пор, пока дело не передадут своим. Менты – не «комитетские пиджаки», они отнесутся к нему с пониманием. Даже если придется какое-то время в СИЗО посидеть, то не с уголовничками, а с такими же, как он сам, работниками милиции. А потом дело спустят на тормозах, как это всегда бывает. Максимум – уволят из органов за превышение служебных полномочий. Есть письменные показания потерпевших и свидетелей, есть запротоколированные покаяния, есть нужные связи, в конце концов. Да, Березюк нарушал некоторые инструкции, но не более того. Так что в тюрьме он всего лишь временный гость. Все образуется.

Место в камере новичку пока что не выделили, приходилось сидеть на свернутом матраце подальше от параши и присматриваться к жутким личностям, обитавшим в камере. На Березюка поглядывали, однако вплотную им еще никто не заинтересовался – внимание публики было приковано к рыхлому детине, загнанному под самый потолок, на верхнюю шконку, ближайшую к окну. Снаружи оно было заварено толстенным железным листом, но оставался небольшой просвет, забранный решеткой, и в него детина неумело выкрикивал свои бесконечные «ку-ка-ре-ку». Под общий гогот и вой бедняге давали советы, как именно он должен кричать, как следует хлопать себя руками по бедрам.

Его, как выяснилось, звали Люськой. Было совершенно непонятно, как такого бугая удалось превратить в столь жалкое, забитое существо. Возникавшие догадки хотелось гнать подальше.

Случайно встретившись с детиной взглядом, Березюк поспешно опустил голову и даже закрыл глаза. Ему не было никакого дела до этой гнусной потехи, он ничего не хотел видеть, слышать и знать. И когда кто-то мимоходом пнул его, велев убрать ноги с прохода, Березюк машинально подчинился, даже не поинтересовавшись, кто именно взялся им командовать.

В камере это мимоходом отметили, многозначительно переглянувшись, но потом внимание опять переключилось на верхнюю койку, где происходило окончательное превращение человека в презренную птицу, лишенную всяческих прав, чести и даже прежнего имени.

Березюк же предпочитал не открывать глаз. Внутри него происходило что-то странное. Там будто кишки на кулак наматывали – осторожно, помаленьку, чтобы не спугнуть раньше времени. Рот постоянно наполнялся слюной, которую приходилось глотать. Березюк списывал свое состояние на тошнотворную атмосферу камеры.

Детину, так и не добившись от него звонкого кукареканья, вскоре согнали вниз и, затянув его на завешенный тряпьем нижний ярус, занимались там с ним чем-то таким, о чем даже думать не хотелось. Впрочем, в голове у Березюка вообще почти не осталось связных мыслей. Лишь тревожное бурление, как в испорченном желудке.

Через некоторое время где-то в глубине тюремных коридоров загремело, и по камере прошел возбужденный гул: «баландеры, баландеры». Колыхнулся застоявшийся воздух, пропитанный испариной от нескольких десятков почти голых тел.