Виталик молчит несколько мгновений и говорит:

– Есть, наверное. Но я не уверен.

– Тогда живи дальше. И жди, когда уверенность придёт. Или исчезнет. Что-то случится, произойдёт событие – и ты сам поймёшь, нужно тебе это или не нужно. Прёт тебя или не прёт. Счастлив ты или нет. Главное, чтоб возбуждало, чтоб затягивало, как в водоворот. Творческий человек должен ценить это наслаждение сочинительства, он ради него живёт, это его главная награда. Сидишь в три часа ночи, пьяный, дурной, в одних трусах, в наушниках перед клавиатурой, или с гитарой под локтем, и что-то ваяешь. Потом записываешь, перезаписываешь, улучшаешь. Потом даёшь послушать друзьям – а они что-то как-то без восхищения. Нормально, говорят. А ты неделю не спал. Вот это – самое главное. Чтобы ты верил в то, что делаешь…

Тем временем поток небесной воды слабеет, и некоторые наиболее нетерпеливые посетители, дожевав и допив, уходят. Увы, спустя полминуты пространство над крышами ещё темнеет, и его раскалывает молния. Ливень гремит с удвоенной мощью. Те, кто остались в заведении, мысленно хвалят себя за правильный выбор и дружно отхлёбывают из чашек; те, кто ушёл, попадают под падающую стену воды, их участь незавидна.

– Однажды ты понимаешь, что ничем не отличаешься от Бетховена или Джимми Хендрикса. Они сочиняли музыку – и ты сочиняешь. Кто сочинил больше, кто меньше, кто лучше, кто хуже – это уже детали. Главное – чтобы музыка звучала в твоей голове. И чтобы ты её любил. И тогда она полюбит тебя тоже. Молодость лучше потратить на исполнение мечты. Пойти на работу ради денег – много ума не надо. Забросишь мечту – потом будешь жалеть.

– А ты? – спрашивает Виталик. – Ты жалеешь?

– С какой стати? – возражает Знаев. – Я не предал мечту. Я её исполнил. Я выступал с концертами. Я прожил так целую жизнь. У меня была публика. И даже поклонницы. Две.

Виталик весело смеётся и дожёвывает свой «Аль Капоне».

– Человек живёт не одну жизнь, – добавляет Знаев. – Несколько. Каждые семь лет – новую. Не все это понимают. Если не быть дураком, можно прожить полноценную жизнь в музыке, или в другом искусстве, – а потом заняться чем-то новым. Ты прожил всего две жизни. Я прожил – семь. И собираюсь прожить ещё примерно три…

Виталик молча кивает. Он, в общем, вполне понятливый парнишка, ему не надо ничего объяснять по десять раз, но Знаев на всякий случай напоминает:

– Позвони брату.

– Я понял, понял…

Так они сидят ещё примерно четверть часа, пока наконец дождь не прекращается так же внезапно, как начался, и в разрывах туч не показывается торжествующее солнце.

Сын уходит. Он, как все неработающие молодые люди, страшно занятой человек.

Знаев остаётся один и смотрит, как мимо окна проходят один за другим несколько чертей, мокрых и чрезвычайно недовольных. Вода – священная стихия – очистила город и его людей; слугам зла это не нравится.

42

Вечером Герман Жаров снова позвонил и потребовал явки – на том же месте.

Знаев не хотел никуда идти. История с умирающим братом Валерой тяжело на него подействовала. Бывший банкир уже и забыл, что соприкосновение с чужой смертью может быть столь пугающим. Теперь его план был – пересидеть остаток дня в квартире Геры, приготовить прохладную ванну, воткнуть в уши музыку – что-нибудь взрослое и сложное, вроде Майлза Девиса, – погрузиться и отвлечься.

Он пытался возражать Жарову, но тот сказал твёрдо и с чувством: «Если мы друзья – выходи, а если не друзья – пошли меня нахер».

Пришлось уступить.

На этот раз вместо мотоцикла к тротуару подкатила чёрная с тонированными стёклами акула; громадная башка Жарова высунулась из открытого окна, могучая лапища решительно открыла лакированную дверь; Знаев сел назад.

Жаров был облачён в смокинг и бабочку. Молча сунул в руки Знаева плотный конверт. Внутри оказалось приглашение на ежегодную церемонию журнала «GQ» «Человек года» для двух персон, тиснёными золотыми буквами на бумаге типа верже.

– Тебе надо проветриться, – объявил Жаров. – А то ты совсем одичал.

– Сам ты одичал, – ответил Знаев. – Какой такой «Человек года»? Сколько ты за это заплатил?

– Нисколько, – пробормотал Жаров. – Друзья подарили. Имей в виду, там дресс-код.

– Ты бы предупредил, что ли. Я бы побрился.

– Побрился, не побрился – сейчас на это никто не смотрит. Просто будь собой, понял?

– Это легко, – ответил Знаев. – Главное, чтобы никого не напугала моя побитая морда.

На углу Садового кольца и Нового Арбата машина свернула в жерло подземной парковки огромного торгового центра «Лотте Плаза», вдвинутого в пространство, как рояль в городскую квартиру: тесно, зато круто.

На лифте поднялись на последний, девятый этаж, и после блужданий по переулкам из сплошных витрин, в маленьком ателье арендовали для Знаева смокинг и белую рубаху. Шмотки, сшитые на чужое плечо, сидели криво, но, в общем, не позорно. Жаров рассчитался; Знаев подсмотрел сбоку.

– Ничего себе, – сказал он искренне. – У тебя много лишних денег?

– Ради друга стараюсь, – значительно ответил Жаров. – А лишних денег давно нет. Пошли, найдём тебе ботинки.

Этажом ниже они купили подходящую к случаю обувь. На этот раз заплатил Знаев.

Меньше всего ему сейчас были нужны дорогие официальные ботинки; он выбрал самые дешёвые, оказавшиеся, по совпадению, самыми уродливыми. Впрочем, полностью экипированный бывший финансист Сергей Витальевич, с белоснежной грудью, седой щетиной и пегими лохмами на упрямо склонённой голове, посмотрев на себя в высокое зеркало, заключил, что смотрится хоть и помято, но достаточно нагло. Даже коричневые пятна под глазами не портили картины.

Жаров тоже остался доволен: оба они выглядели вполне бравыми; один плотный, массивный, другой – его антипод, костистый и сухой.

– Надо выпить, – сказал Жаров.

– Полностью поддерживаю, – сказал Знаев.

Неожиданно он себе понравился, униформа светского хлыща его преобразила, сделала значительным, породистым, почти красивым. «Жаров молодец, – благодарно подумал он. – Надо выбираться к людям. Люди – лучшее лекарство. Будем расслабляться, пока не расслабимся».

Спустились ещё на этаж ниже, отыскали бар и опрокинули по сто, а потом, после кратких колебаний, ещё по пятьдесят.

Алкоголь не расслабил Знаева, но размягчил, сделал вялым и ленивым; всё-таки дискуссии с прокурорскими операми и наблюдения за умирающими в больнице собратьями не прошли даром для нервов; вяло и лениво он дал себя увлечь в лифт и усадить на мягкий диван бизнес-седана; машина вынесла обоих нетрезвых приятелей на поверхность мегаполиса и помчала, по полупустым зелёным бульварам, в самый центр, в начало Тверской.

Свернули на Театральную, у входа в Молодёжный театр высадились на красную ковровую дорожку, окружённую группами праздных зевак.