домой вонючая от сигарет, почему-то с трясущимися руками и едва сдерживая слезы. Мне не повезло: дома были родители, оба, и всё увидели.

Папа посмотрел на меня так, будто я диковинное животное, но обижаться было не на что: он большую часть жизни видит именно животных. Он зоолог, много их изучал, но в 90-е, когда наука ухнула на дно, ему пришлось переучиться на другую работу, попрактичнее и поденежнее. Папа стал телеоператором, а со временем, чтобы все-таки быть к живности ближе, подыскал подходящий канал, передачу и начал много-много, даже больше, чем раньше, ездить по миру. Команда его любит, и нам тоже нравится его работа. А еще мне нравится, когда он дома. Но в тот день лучше бы все-таки не был: сразу заметил, какое у меня лицо.

– Ты чего это? – спросил папа, подняв глаза от очередного мужикодетектива, которыми любил наслаждаться в свободные деньки. – Бледная. Не приболела, Шур?

– Нет… не приболела, – выдавила я и невольно улыбнулась: «Шура» меня бесит, но папа как-то так это произносит, будто мурлычет. – Все хорошо.

– Француженка твоя вернулась! – Он, наверное, хотел это спросить, а получилось, что констатировал, да еще с довольным видом. – Ракушки нашел на подоконнике! Со Средиземного моря, я вычислил!

Ох, папа, папа! Он же читает детективы! И не устаёт напоминать нам с мамой, что, повернись жизнь иначе, стал бы сыщиком, а то и звездой МУРа. До сих пор помню, какой восторг у него вызвало сообщение, что я теперь дружу с дочерями милиционеров и генеральским сыном. Какое-то время, когда я приходила из школы, папа даже имел привычку меня по-своему пытать: расспрашивать, не рассказали ли мне Марти с Никой что-нибудь с милицейской нивы. Марти иногда делилась чем-то из будней ОВД, а я передавала это папе. Интересное бывало редко: Лукин уже большой начальник, за преступниками не гоняется, мало вмешивается в дела сам, максимум держит на контроле. А чаще просто занимается бумагами, ездит по судам, защищает подчиненных от прокуратуры и каких-то контролирующих дядек или пинает нерасторопных помощников следствия типа ленивых судмедэкспертов. Но папа неизменно слушал и кивал. К счастью, в какой-то момент у него стало слишком много зверей, он от меня отстал. Давно не приставал, а вот дедукцией не перестал хвастаться.

– И как она там, отдохнула?..

Я снова не обиделась: папа устает, а еще часто что-то забывает, особенно если про это много талдычат в новостях. Но у меня чуть-чуть защипало в глазах.

– Валер! – Уже мама, встав с кресла, подала голос, одернула папу. – Ты рехнулся, что ли? Марти работала медсестрой! Это же там зараза была.

Она никогда не перебивает, если папа начинает о чем-то своем вещать, она у меня покладистая. Но вот бестактность не любит, может и стукнуть. Тем более она-то Марти знает и за Марти переживала. Мама подошла ко мне и обняла за плечи. Я все еще не ревела. Я не хотела реветь. Все же хорошо. Хорошо?..

– Что там, здорова наша девочка? – спросила мама, целуя меня в макушку.

– Да вроде, – отозвалась я. Она спрашивала про нас обеих.

– Пойдем чаю попьем, Саш, – предложила мама и кинула на папу осуждающий взгляд «Я с тобой попозже расправлюсь».

Но я папе улыбнулась, а он – смущенно, грустно – мне. Он не виноват, правда. Я не особенно делилась с ним историей Марти и Кирилла: в разгар эпидемии он был в отъезде, а когда приехал, о них уже вовсю орал телик. И только один раз я тихо сказала: «Там мои друзья», а он ответил: «Не бойся, все будет в порядке, наших заморскими болячками не убьешь, вот меня один раз ка-ак укусил малярийный комар!..» В конечном счете он оказался прав. Наверное…

Мама заварила не просто чай, а липово-ромашковый. Огородницей она не была, грибником и рыболовом тоже, в том числе поэтому дачи у Пушкиных не имелось. А вот травы мама любила прямо древней, языческой любовью. Несколько раз за весну и лето обязательно уезжала в леса и поля, откуда под вечер притаскивала целые охапки зверобоя, мяты, календулы, малиновых побегов и прочей дикой зелени, в которой Саша не понимала. Увлечения она не разделяла, но ей нравилось, как пахла квартира, когда травяное богатство сушилось. И нравились чаи, отвары и маски, которые мама делала для семьи, в подарок и на продажу. В них правда было что-то волшебное. Вот и теперь Саша с радостью обхватила ладонями чашку и вдохнула летний, успокаивающий запах.

Мама села напротив и повторила вопрос:

– Марина там как? Здорова? А ее молодой человек?..

– Да, с ними все хорошо. – Саша кивнула, радуясь, что глаза, пока мама суетилась, высохли. – Они… просто, как мне показалось, очень устали. И стали неузнаваемыми.

– Конечно. – Мама смотрела серьезно, грустно и так понимающе, что становилось не по себе. – Быть героем очень сложно.

– Героем… – механически повторила Саша и вспомнила нудно зачитанный по телевизору список «русских туристов, бросившихся на передовую». Точнее, два списка: тех, кто бросился и погиб, и тех, кто бросился и выжил. – Забавная у нас страна, мам, да? Так хочется выставить себя в лучшем свете: смотрите, Запад, наши люди вам помогали! А они спросили Марти, как она себя чувствует, мам, спросили?.. Они ей, похоже, даже психолога не дали, они…

Саша невольно повысила голос и поспешила выдохнуть. Да что с ней? Она не лезет в политику, ненавидит про это разговаривать. В детстве ей казалось, что в политику суют носы только взрослые: пытаются что-то там понять, объяснить, просчитать… но Саша себя взрослой не чувствовала.

– Делают из них какие-то шахматные фигурки… – пробормотала она. – На большой политической доске российского престижа.

– Она отдохнет и оправится, Саш, – помедлив, сказала мама и отпила чаю. Она говорила уверенно, но нервничала: теребила прядь волос, таких же кудрявых и русых, как у Саши. – Вы все просто уже большие. А время у нас немного злое и не такое спокойное, как было в моей молодости. Всё меняется. Но в вас достаточный запас прочности, чтобы вот такое выдержать. Я вижу. Больший, чем в нас.

Саша понуро молчала. Она, может, и хотела бы стать большой и прочной. Но не хотела, чтобы прочность приобреталась вот такой ценой.

– Говорят, – вдруг снова обратилась к ней мама, – что герои рождаются редко. Что, например, династий героев не бывает. Что героизм – почти как упавшая звезда, и в одно место она не падает никогда. Но это не