Дышать совсем нечем, до колотья в горле, надо уходить. Уже направившись к двери, я вдруг инстинктивно схватила Эльфридино обручальное кольцо, сжала его в кулаке и выскочила на улицу.

47

Вернувшись, я опять застаю Грегора одного, глаза его снова закрыты. Сажусь рядом, совсем как ночью в Паулининой комнате, и тут же слышу шепот:

– Прости, не хотел тебя злить.

Как он понял, что пришла именно я?

– Не обращай внимания. С годами я стала чересчур эмоциональной.

– Ты же приехала, хотела спокойно попрощаться… Но знаешь, непросто сознавать, что твое время подходит к концу.

– Мне так жаль, Грегор…

Как бы мне хотелось просто прикоснуться к нему, накрыть его руку своей, чтобы он чувствовал мое тепло, – и все, этого хватит. Грегор открывает глаза, оборачивается: он совершенно серьезен. Или растерян. Или в отчаянии – не могу понять, чего в этом взгляде больше.

– Ты была слишком молчаливой, слишком замкнутой, понимаешь? А с замкнутым человеком жить непросто. – И улыбается так нежно, как только может.

Впиваюсь ногтями в ладони, стискиваю зубы.

В одном романе я прочла, что нигде молчание не бывает столь бездонно глубоким, как в немецких семьях[23]. Признаться в работе на Гитлера, когда война едва закончилась, я не смела: пришлось бы дорого заплатить – может, собственной жизнью. Даже с Грегором я не могла быть откровенной, и вовсе не потому, что не доверяла ему, – конечно, доверяла. Но как говорить о Краузендорфе, не упомянув сперва о тех, с кем я каждый день садилась за стол: о болезненно-румяной девчонке, о широкоплечей женщине, не желающей держать язык за зубами, о другой, пошедшей на аборт, и о третьей, считавшей себя ведьмой, о девушке, помешанной на киноактрисах, о еврейке? Как рассказать об Эльфриде – и о предательстве, рядом с которым все мои тайные преступления выглядят мелочью? Как признаться, что я доверилась нацистскому лейтенанту, которого полюбила и который отправил ее в лагерь? Нет, ничего я ему не рассказала. И уже не расскажу.

Единственное, чему я научилась в жизни, – это выживать.

– И чем чаще я говорил тебе о твоей замкнутости, тем холоднее ты становилась. Правда, ты до сих пор такая. – Грегор снова закашливается.

– Попей, пожалуйста! – Я беру стакан, подношу ко рту: помню испуганный взгляд впервые увидевшей это Паулины.

Грегор прижимается губами к стеклу, очень сосредоточенно, каждое движение стоит ему огромных усилий – а я поддерживаю его голову. Никогда не дотрагивалась до головы, лишенной волос. И слишком долго – до своего мужа.

Струйка воды стекает по подбородку, он отстраняется.

– Не будешь больше?

– Нет, спасибо, не хочу. – И утирается рукавом.

Достаю из кармана платок и провожу по его подбородку – он вздрагивает, но все-таки разрешает. Платок перепачкан красным. Грегор замечает это и глядит на меня с невероятной, невыносимой нежностью.

48

Тележка с ужином наполняет коридор шумом и запахами. Входит Агнес, санитары вручают ей поднос, она благодарит, ставит на тумбочку, и как только те переходят в соседнюю палату, всплескивает руками:

– Роза, а мы тебя обыскались! Как ты?

– Голова слегка разболелась.

– Марго хотела с тобой попрощаться, но пришлось бежать. Впрочем, нас все равно скоро выгонят.

Она отрывает еще одно бумажное полотенце, заправляет его за воротник синей пижамы, будто салфетку, садится поближе к кровати и медленно кормит Грегора, время от времени заставляя его облизывать ложку. Грегор с хлюпаньем потягивает бульон, то и дело откидываясь на подушку: отдыхает – похоже, его утомляет даже еда. Агнес нарезает курицу на крохотные кусочки, я сижу напротив нее, по другую сторону постели.

Наконец Грегор делает знак, что он сыт.

– Пойду вымою руки, – кивает Агнес.

– Ладно.

– А потом домой. Уверена, что не хочешь зайти? Может, хотя бы перекусишь?

– Спасибо, я не голодна.

– Ну, если вдруг захочешь, здесь есть буфет, в основном для врачей и медсестер, но пациентов и их родственников тоже обслуживают. Стоит недорого, еда приличная.

– Не подскажешь, где это?

И я снова остаюсь наедине с Грегором. Как же это выматывает!

Небо за окном темнеет, закат, неторопливо догоравший больше часа, гаснет в считаные минуты.

– Если бы я погиб на войне, наша любовь жила бы вечно, – с трудом произносит он.

Я знаю, что это неправда.

– Если, конечно, у нас вообще была любовь.

– А что же тогда?

– Не знаю. Ты чушь какую-то несешь. Может, старческий маразм?

Кажется, что он снова заходится в кашле, но это всего лишь смех, и я тоже смеюсь.

– Как мы ни старались, ничего не вышло.

– Не скажи. Мы прожили вместе не один год, а это уже немало. А потом ты нашел возможность завести семью. Не говоря уже о том, что просто выжил, – улыбаюсь я.

– Зато ты одна, Роза. И очень давно.

Я глажу его по щеке: кожа шершавая, как папиросная бумага. Или это мои пальцы загрубели? Не знаю, никогда раньше не ласкала мужа-старика.

Двумя пальцами касаюсь его губ, обвожу их по краю, потом слегка, едва заметно нажимаю. Грегор чуть приоткрывает рот и целует меня.

Буфет в больнице довольно неплохой. Есть овощи на пару: морковь, картошка, шпинат, стручковая фасоль. Есть соте – кажется, кабачковое. Есть горох с беконом и тушеной фасолью. Есть жирная свиная рулька и постная куриная грудка, суп и филе камбалы в панировке (наверное, как всегда, подают с пюре), фруктовый салат, йогурт, даже булочки с изюмом, хотя изюм я не ем.

Беру полтарелки стручковой фасоли, воду без газа и яблоко: я не голодна. На кассе вместе с приборами бесплатно выдают еще пару кусочков цельнозернового хлеба и брикетик масла. Оглядываю зал в поисках свободных мест: их довольно много. Среди пластмассовых столиков нежно-бирюзового цвета, не занятых, но грязных, в крошках и жирных пятнах, бродят флегматичные мужчины и женщины в халатах и резиновых шлепанцах, с подносами в руках, и, прежде чем занять место, мне хочется понять, где сядут они. В итоге я выбираю относительно чистый стол подальше, почти в самом углу, и принимаюсь рассматривать остальных посетителей, хотя, конечно, с такого расстояния вижу их не слишком хорошо. Интересно, ест ли кто-нибудь то же, что и я? Разглядываю все тарелки и наконец нахожу: молоденькая брюнетка с хвостиком аппетитно доедает свою фасоль. Беру вилку, пробую и чувствую, как замедляется пульс. Аккуратные кусочки один за другим отправляются в рот, пока в желудке не возникает приятная тяжесть. Немного мутит, но это пустяки. Я складываю руки на животе, согревая его, и застываю в этой позе: вокруг нет почти никого, шум голосов едва слышен. Подождав немного – может, с час, – я поднимаюсь из-за стола.