Дав выход своей ненависти, Божон покинула замок Рембо, осыпанная милостями и отомстившая за всю доброту, которую проявила Валентина в отношении бабушкиной компаньонки.

Оба этих письма привели графиню в неописуемый гнев. Она не слишком поверила бы доносу дуэньи, если бы признания дочери, пришедшие одновременно с письмом Божон, не послужили им подтверждением. Таким образом, на мать простодушная исповедь Валентины не произвела должного впечатления. Госпожа де Рембо сочла дочь преступницей, бесповоротно запятнавшей свою честь, и подумала, что, опасаясь мести мужа, та старается теперь найти поддержку у матери. В этом мнении укрепляли ее также слухи, доходившие чуть ли не каждый день из провинции. Неомраченное счастье двух любящих сердец не могло укрыться в мирной сени лесов, не возбудив зависти и ненависти всех тех, кто бессмысленно прозябает в глуши провинциальных городков. Зрелище чужого счастья иссушает и гложет недалекого человека. Единственное, что скрашивает его безрадостную, жалкую жизнь, – это удовольствие от выкорчевывания с корнем любви и поэтических чувств из соседа.

Госпожа де Рембо, которую и без того поразило неожиданное возвращение в Париж графа де Лансака, стала расспрашивать его при встрече и не добилась определенного ответа; и по его многозначительному молчанию, по его гордому и уклончивому поведению поняла, что узы любви и доверие между ним и женой попраны и разорваны навсегда.

Вследствие всего этого она послала Валентине разящий ответ, советуя искать отныне себе опору и помощь у своей сестрицы, столь же порочной, как и она сама. Она также заявила, что оставляет ее на произвол судьбы, и чуть ли не прокляла опозорившую ее дочь навеки.

Госпожа де Рембо и впрямь была огорчена, понимая, что жизнь ее дочери бесповоротно загублена, но в ее горе было больше уязвленной гордыни, чем материнской заботы. Ввиду этого злоба взяла верх над жалостью, и графиня переселилась в Англию, чтобы, по ее же словам, найти забвение от своих горестей на чужбине, а на самом деле для того, чтобы без помех предаваться развлечениям и не встречать в обществе людей, осведомленных о ее семейных неурядицах и осуждающих такое поведение графини.

Вот к чему привела последняя попытка злосчастной Валентины найти поддержку у близких людей. Ответ матери поверг ее в такое уныние, что все прочие мысли отступили на задний план. В молельне она бросилась на колени и в отчаянии зарыдала. И вот, когда горечь стала непереносимой, Валентина, подобно многим набожным людям, ощутила, что ей крайне необходимо человеческое участие и надежда. Особенно же остро она ощутила потребность в настоящей любви, которая пылает в молодых сердцах. Для нее, ненавидимой, непонятой, отторгнутой всеми, оставалось лишь единое прибежище – сердце Бенедикта. Неужели же столь преступна эта оклеветанная всеми любовь? Куда она ее завела?

– Боже! – с жаром воскликнула Валентина. – Ты один видишь чистоту моих помыслов, Ты один знаешь, как невинны мои поступки, почему же Ты не защитишь меня? Неужели и Ты отступился от меня? Люди несправедливы ко мне, будь же Ты милостив! Разве эта любовь так уж преступна?

Преклонив колена на молитвенной скамеечке, она вдруг заметила некий предмет, который она сделала своей ex-voto[20], повинуясь суеверию влюбленных, – это была ее косынка, запятнанная кровью Бенедикта; в тот день, когда он пытался покончить с собой, Катрин принесла ее в замок, подобрав в домике у оврага, а Валентина, узнав об этом, забрала ее себе. Теперь вид крови, пролитой за нее, как бы стал для Валентины победоносным выражением торжествующей любви и преданности, отповедью на оскорбления, которые сыпались на нее со всех сторон. Схватив косынку и прижав ее к губам, Валентина погрузилась в океан мук и блаженства. Долго еще она стояла на коленях, не шевелясь, уйдя в себя, доверчиво открыв свою душу Господу, и вновь почувствовала, как возвращается к ней пламень жизни, опалявший ее всего несколько дней назад.

Всю неделю после происшествия в гостевом домике Бенедикт чувствовал себя самым несчастным человеком на свете. Притворная болезнь Валентины, о которой даже Луиза ничего не могла сообщить толком, заставила его испытывать невероятное волнение. Бенедикт предпочитал верить в недуг Валентины, чтобы только не заподозрить ее в желании избегать его, – таков уж эгоизм любви! Этим вечером, все еще побуждаемый надеждой, он долго бродил по парку и наконец решил проникнуть в домик – Валентин вручил ему ключ, который обычно держал при себе. В этом укромном уголке было тихо и пустынно; в этом уголке, еще так недавно полном радости, доверия и любви. Сердце его сжалось; выйдя из домика, он рискнул проникнуть в парк и пробраться к замку. После кончины старой маркизы Валентина рассчитала почти всех слуг. Замок поэтому стал почти необитаем. Бенедикт, не встретив ни души, приблизился к зданию.

Молельня Валентины помещалась в башенке, находившейся в самом дальнем и уединенном конце замка. Узенькая винтовая лесенка осталась еще от старинных строений, ставших основой теперешнего замка, и вела из спальни Валентины в молельню, а из молельни в парк. Сводчатое окно, украшенное орнаментом во вкусе итальянского Возрождения, находилось выше группки деревьев, верхушки которых золотило заходящее солнце. День выдался на редкость жарким; полиловевший к вечеру небосвод вяло перечеркивали безмолвные зарницы, воздух был разрежен и как бы насыщен электричеством. На землю опускался тот летний вечер, когда дышится с трудом, когда человек невольно впадает в состояние крайнего нервического возбуждения, мучается от какого-то неведомого недуга и верит, что облегчить свое состояние можно лишь слезами.

Добравшись до группки деревьев, росших у подножия башни, Бенедикт бросил беспокойный взгляд на окно молельни. Солнце ярко окрасило его многоцветные витражи. Напрасно Бенедикт старался уловить хоть какое-то движение за этой пылающей картиной, но вдруг женская рука распахнула окно, чья-то фигура промелькнула и исчезла.

Бенедикт вскарабкался на вековой тис и, прячась среди его темных поникших ветвей, забрался достаточно высоко, чтобы заглянуть в глубину комнаты. Он отчетливо видел Валентину, стоявшую на коленях; ее белокурые волосы, позолоченные последними отблесками солнца, беспорядочно рассыпались по плечам. Ее щеки пылали, она прижимала к груди и осыпала поцелуями окровавленную косынку, которую Бенедикт так настойчиво искал после своей неудачной попытки самоубийства и которую теперь сразу же узнал.

Боязливо оглядев пустынный парк и убедившись, что одним движением может достигнуть окна, Бенедикт не смог устоять против соблазна. Ухватившись за лепную балюстраду и оттолкнувшись от ветки, бывшей ему опорой, он бросил свое тело вперед, рискуя жизнью.

Увидев темную тень, четко обрисованную на фоне зажженного закатом окна, Валентина испуганно вскрикнула, но сразу же узнала Бенедикта и испугалась уже по другой причине.

– О господи! – проговорила она. – Неужели вы осмелились преследовать меня и здесь?