– Вы меня гоните? – отозвался Бенедикт. – Ну что ж, всего двадцать футов отделяют меня от земли; прикажите мне отпустить балюстраду, и я немедленно выполню ваше желание.

– Великий Боже! – воскликнула Валентина, напуганная тем, что положение Бенедикта опасно. – Входите же, входите. Иначе я умру со страха!

Бенедикт проскользнул в молельню, и Валентина, судорожно схватившая его за сюртук, чтобы он не упал и не разбился, приняла его в свои объятия. Это было движением непроизвольной радости оттого, что он спасся.

И в тот же миг было забыто все. Валентина забыла о сопротивлении, о долгих своих раздумьях, а Бенедикт забыл о своих упреках, которыми намеревался осыпать Валентину. Восемь дней разлуки при столь печальных обстоятельствах обоим показались вечностью. Юноша безумно радовался, прижимая к груди Валентину, он боялся, что найдет ее на смертном одре, а она предстала перед ним еще прекраснее, еще более любящей, чем когда-либо.

Наконец Бенедикт вспомнил о перенесенных вдали от нее страданиях и принялся упрекать Валентину в жестокости и лжи.

– Послушайте, – горячо возразила Валентина, подводя его к лику Мадонны, – я дала клятву никогда с вами не встречаться, мне опять показалось, будто я, увидев вас, способна совершить преступление. А теперь поклянитесь, что вы поможете мне свято блюсти мой долг, поклянитесь в том перед Господом, перед этим образом, эмблемой чистоты. Успокойте меня, верните мне утраченное доверие. Бенедикт, вы человек искренний и не преступите клятву, данную сердцем; скажите же, чувствуете ли вы, что вы сильнее меня?

Бенедикт побледнел и испуганно отпрянул. Он был по-рыцарски честен и предпочитал перенести боль вечной разлуки с Валентиной, нежели совершить преступление, обманув ее.

– Но вы же требуете от меня обета, Валентина! – воскликнул он. – Неужели вы думаете, что у меня хватит мужества произнести клятву, а главное, сдержать ее, не подготовившись к этому заранее?

– Однако же вы готовились к этому в течение пятнадцати месяцев! – возразила она. – Вспомните ваши торжественные обещания, данные в присутствии моей сестры, ведь до сих пор вы честно их исполняли!

– Да, Валентина, у меня хватало на это сил, и, возможно, их хватило бы, чтобы вновь произнести эту клятву. Но не требуйте ее от меня нынче, я слишком взволнован сейчас, любые мои клятвы не будут иметь никакой цены. Все, что произошло в тот день, лишило меня покоя, который вы вернули моему сердцу. О Валентина, вы поступаете неосторожно, когда говорите, что мое присутствие повергает вас в трепет. Зачем вы это сказали? У меня никогда не хватило бы смелости даже помыслить об этом. Вы были сильной, когда я считал вас сильной, но теперь вы требуете от меня стойкости, которой не хватает вам самой. Как же мне обрести ее? Прощайте, я ухожу, я буду готовиться к тому, чтобы исполнить ваш приказ. Но поклянитесь теперь вы, что не будете бежать от меня: ведь вы сами видите, как пагубно вы на меня влияете, ваши слова и поступки убивают меня, сводят на нет мою прежнюю стойкость.

– Что же, Бенедикт, я могу поклясться, что, когда я вас вижу, когда я вас слышу, для меня немыслимо не верить вам. Прощайте, завтра мы все встретимся в гостевом домике.

Она протянула руку, Бенедикт сначала не осмеливался ее коснуться. Судорожная дрожь пробежала по его телу. Но едва только он взял ее руку, как тут же словно впал в бешенство. Он заключил Валентину в объятия, потом хотел было ее оттолкнуть. Но тут страшное насилие над своей пылкой натурой истощило последние силы Бенедикта, он в ярости заломил руки и почти без чувств рухнул на скамеечку.

– О, сжальтесь надо мной! – тоскливо пробормотал он. – Сжалься, Ты, сотворивший Валентину, призови к себе душу мою, лиши меня этого иссушающего дыхания, которое точит мою грудь, калечит мою жизнь, сжалься надо мной! Пошли мне смерть!

Он был так бледен, такая мука запечатлелась в его потухшем взоре, что Валентина решила, будто он умирает. Она тоже бросилась рядом с ним на колени, лихорадочно прижала его к груди, покрывая лицо поцелуями и слезами, сама без сил упала в его объятия, но тут же испустила крик – Бенедикт лишился сознания, похолодел, и голова его безжизненно откинулась назад.

Не сразу Валентине удалось привести Бенедикта в чувство. Она видела, что он слаб и разбит, и она не решилась отправить его домой. Необходимость помочь любимому вернула ей силы, и она, поддерживая Бенедикта, довела, вернее – дотащила его до своей спальни, где стала немедленно готовить ему чай.

Теперь добрая и кроткая Валентина превратилась в заботливую и деятельную сиделку, посвятившую себя ближнему. Страхи женщины и возлюбленной ушли прочь, уступив место дружеским заботам. Она не соображала, куда привела Бенедикта, не подумала даже о том, что должно происходить в его душе, так как все ее помыслы сосредоточились на том, как бы помочь ему прийти в себя. Неосторожная, она не заметила, каким мрачным, диким взором он оглядывал ее спальню, где был всего лишь раз, постель, на которой ночью видел ее спящей, всю эту обстановку, напоминавшую ему высший подъем чувств, самое торжественное волнение за всю его жизнь. Упав в кресло, нахмурив брови и бессильно опустив руки, он бездумно смотрел, как Валентина хлопочет рядом, даже не понимая толком, что она делает.

Когда Валентина поднесла Бенедикту только что приготовленное ею успокаивающее питье, он вдруг поднялся и поглядел на нее таким странным блуждающим взглядом, что она от испуга уронила чашку и отступила на шаг.

Обвив ее стан руками, Бенедикт удержал ее.

– Пустите меня, – воскликнула Валентина, – я обожглась чаем!

Она отошла, и впрямь прихрамывая. Бенедикт бросился на колени, покрыл поцелуями ее маленькую, слегка покрасневшую от ожога ножку в ажурном чулке и снова чуть не лишился чувств. Когда он вновь пришел в себя, охваченная жалостью, любовью и страхом Валентина уже не вырывалась из его объятий…

Та роковая минута, которая неизбежно должна была рано или поздно наступить, наступила. Надо быть слишком безрассудным, чтобы надеяться победить страсть, когда видишься с любимым каждый день и когда тебе всего двадцать лет…

В первые дни Валентина, прогнав все свои обычные мысли, не испытывала раскаяния, но наступила и эта минута, и она была страшна.

И тогда Бенедикт горько пожалел о счастье, за которое приходилось платить невероятно высокой ценой. Он был жестоко наказан за свою вину – Валентина беспрерывно рыдала и чахла от тоски.

Оба были слишком добродетельны, чтобы бездумно позволить себе вкушать радости, которые они так долго отвергали и осуждали, и существование обоих стало воистину невыносимым. Валентина не в состоянии была заключить сделку с совестью. Бенедикт любил слишком страстно и не мог ощущать счастья, если его не разделяла Валентина. Оба не в силах были противиться чувству; всецело предоставленные самим себе, они оказались захваченными необузданными порывами юности и не умели отказаться от этих радостей, неизбежно несущих раскаяние. Расставались они с отчаянием в душе, встречались с восторгом. Жизнь их стала постоянной битвой, непрекращающейся грозой, безграничным сладострастием и адом, откуда нет исхода.