Бенедикт упрекал Валентину за то, что она его не любит, что ей дороже собственная честь, самоуважение, что она не способна полностью принести себя в жертву, а когда после этих упреков они позволяли себе новые слабости и он видел, как Валентина рыдает от отчаяния, сраженная бледными призраками страха, он проклинал то счастье, которое только что вкусил. Он готов был собственной кровью смыть воспоминания о миге блаженства. Тогда он уверял, что согласен бежать прочь, клялся, что перенесет жизнь вдалеке от нее, но у самой Валентины уже не хватало сил расстаться с ним.

– Как же я останусь совсем одна во власти своего горя? – возражала она. – Нет, не покидайте меня, иначе я умру, я могу теперь жить, лишь забывая обо всем. Как только я заглядываю в свою душу, я чувствую, что погибла, разум мой мутится, и я способна пойти на новый грех – грех самоубийства. Ваше присутствие дает мне силу жить, пусть даже я пренебрегаю своими обязанностями. Подождем еще, будем надеяться, будем молиться; одна я уже не могу молиться, но в вашем присутствии надежда вновь возвращается ко мне. И тогда мне кажется, что в один прекрасный день во мне проснутся былые добродетели и я смогу любить вас, не совершая преступления. Возможно, что именно вы и дадите мне эту силу, ведь вы сильнее меня, это я всегда первая отталкиваю вас и снова призываю.

Но наступали и минуты пламенной страсти, когда Валентина готова была с улыбкой взирать на муки ада. Тогда она становилась не просто неверующей, а фанатичной безбожницей.

– Бросим вызов всему миру, и пусть душа моя погибнет! – говорила она. – Будем счастливы на земле; разве счастье быть твоей не стоит того, чтобы заплатить за него вечными муками? Ради тебя я готова на любые жертвы. Скажи, как я могу еще отблагодарить тебя?

– О, если бы ты всегда была такой! – восклицал Бенедикт.

В подобные моменты Валентина, по природе спокойная и сдержанная, становилась страстной до самозабвения – безжалостна власть бед и соблазнов, когда они заключают союз, тогда удесятеряются душевные силы, и мы вновь способны бороться и любить. Она долго сопротивлялась, повинуясь голосу рассудка, и тем стремительнее оказалось падение. Чем больше крепла решимость отвергнуть страсть, тем успешнее эта страсть черпала в душе Валентины силу порабощать эту же душу.

Но было одно событие, которое, если так можно выразиться, Валентина забыла предусмотреть, и оно отвлекло ее от всех душевных бурь. В один прекрасный день явился господин Грапп с целой кипой скрепленных печатью бумаг, согласно которым замок и земли Рембо отходили ему, а госпоже де Лансак оставалось всего-навсего двадцать тысяч франков, это и было отныне все ее состояние. Земли были немедленно проданы с торгов по высокой цене, а Валентину попросили в течение двадцати четырех часов удалиться из владений господина Граппа.

Это было словно удар грома среди ясного неба для всех, кто любил Валентину. Если бы даже на всю округу пала небесная кара, и то местные жители не были бы так поражены. Будь Валентина в ином положении, она ощутила бы всю силу удара, но теперь к ней пришло понимание, что господин де Лансак оказался низким человеком, раз заплатил за свое бесчестье ее богатством, и, следовательно, они с ним квиты. Сожалела она лишь о гостевом домике, приюте навеки утраченного счастья, и, прихватив мебель, которую ей разрешили взять, она временно переселилась на ферму Лери, которые, по договору с Граппом, тоже готовились со дня на день покинуть свое жилище.

Из-за событий, исковеркавших ее жизнь, Валентина несколько дней не виделась с Бенедиктом. Мужество, с каким она перенесла выпавшее на ее долю испытание, укрепило ее душу, и она нашла в себе достаточно стойкости, чтобы попытаться сделать еще одно усилие.

Она написала Бенедикту:

Эта записка вызвала у Бенедикта панический страх, поскольку между строками он прочел то решение, которого так давно опасался и от которого ему до сих пор удавалось отвратить Валентину. Теперь он предчувствовал, что, видимо, в связи с обрушившимся на нее несчастьем оно стало неминуемым. Сраженный, раздавленный мыслями о своем неопределенном положении и о мрачном призраке будущего, он окончательно пал духом. Впереди не было даже надежды разрубить этот узел, пойдя на самоубийство. Он был связан определенными обязательствами с сыном Луизы, к тому же Валентина была слишком несчастна, и он не мог решиться нанести ей еще один удар ко всем тем, что обрушила на нее судьба. Теперь, когда Валентина была, по сути, нищей, всеми покинутой, еле живой от горя и раскаяния, Бенедикт обязан был жить, чтобы попытаться быть ей полезным и защищать ее даже вопреки ее воле.

Наконец Луизе удалось победить безумную страсть, так долго ее мучившую. Ее отношения с Бенедиктом, упростившиеся и очищенные появлением сына, стали более спокойными, истинно дружескими. Ее неистовый нрав смягчился, что было результатом огромных внутренних усилий. Правда, она ничего не знала о том, какие переживания принесло Бенедикту его слишком большое счастье с Валентиной, – Луиза готовилась утешать сестру, потерявшую все, не подозревая, что среди этих потерь есть одна непоправимая – потеря самоуважения. Таким образом, она проводила все свободное время с Валентиной и не понимала, какие новые беды нависли над Бенедиктом.

Все такая же живая Атенаис тоже сильно страдала из-за всех этих передряг – во-первых, потому что она искренне любила Валентину, и, во-вторых, мысль о том, что домик в парке стоит запертый, что не будет больше их милых вечерних встреч и уютный уголок для нее потерян навсегда, наполняла ее сердце бесконечной печалью. Она сама дивилась, что не может думать о том времени без горестного вздоха, пугалась, что дни теперь тянутся бесконечно и скучно проходят вечера.

Очевидно, в жизни ее не хватало чего-то очень важного, и Атенаис, которой не исполнилось и восемнадцати лет, простодушно размышляла над этим вопросом, не смея найти на него ответ. Но о чем бы она ни думала, в мечтах ее неизменно возникала белокурая благородная голова юного Валентина, четко вырисовывающаяся на фоне зелени кустов, густо осыпанных цветами. Шла ли она по лугу, ей чудилось, будто по зеленой мураве он бежит вслед за нею. Он виделся ей, высокий, стройный, гибкий, как молодой олень, перескакивающий через изгородь, чтобы ее догнать; она резвилась с ним, вторила его искреннему молодому смеху и краснела, заметив, как краска проступает на его чистом челе, чувствуя горячее прикосновение белой тонкой руки. Она подкарауливала вздох и меланхолический взгляд этого юноши, по сути еще ребенка, которого не считала нужным остерегаться. Не осознавая того, она чувствовала робкое волнение нарождающейся любви. И, очнувшись от своих грез, увидев рядом с собой Пьера Блютти, этого сурового крестьянина, грубоватого в любви, лишенного всякого обаяния и изящества, она ощущала, что сердце ее сжимается, и слезы сами наворачивались на глаза. Атенаис с детства тянулась ко всему высокому, аристократическому; возвышенная речь, подчас недоступная ее пониманию, была для нее самым сильным соблазном. Когда Бенедикт рассуждал об искусстве или науках, она внимала ему, замерев от восхищения, так как не понимала ни слова. Именно в этом видела она превосходство Бенедикта, так долго владевшего ее воображением и ее сердцем. С тех пор как она решила подавить в себе любовь к кузену, юный Валентин, кроткий и сдержанный, с рыцарским благородным лицом, со всеми его талантами к отвлеченным наукам, стал в глазах молодой женщины идеалом совершенства и изящества. Уже давно она не таясь выказывала к нему расположение, но в последнее время не осмеливалась делать этого – Валентин взрослел не по дням, а по часам, его проницательный взгляд обжигал, и юная фермерша чувствовала, что кровь бросается ей в лицо всякий раз, когда она произносит его имя.